За колючкой – тайга - Сергей Зверев

Рухнул на асфальт и, казалось, выдыхал гораздо реже, чем вдыхал. Свистящие звуки постепенно перешли в гортанные, и этот хрип задыхающегося человека раздавался даже до поста, откуда наблюдали за событиями двое стражей дорог.

Дико и неприятно было это зрелище.

– Поделом, – заметил старик с клюкой, развернулся и пошел прочь.

– Сволочи, – добавила в сердцах, непонятно к кому обращаясь, бабка, грозно покликала к себе расшалившихся у вертолета внуков и побрела вслед за дедом.

А Кудашев подумал: «Странно».

Ему действительно показалось странным, что Литуновский предпочел задохнуться в бочке, нежели поднять тревогу, спасая свою жизнь и тем выдавая водителя.

«Странно», – подумал замполит. Еще более странен был факт, что Кормильцев, имея шанс выйти сухим из воды, пошел спасать беглого зэка, вместо того, чтобы спасать свою свободу.

Бить их обоих на глазах оглядывающихся сельчан – безумие, да и терялось при этом величие выполненного задания. Было сделано главное – и беглец, и его пособник сидели у заднего колеса машины в наручниках. Редко удается, чтобы исчезала необходимость доказательств вины помощника. Как правило, с определением роли таковых возникают сумасшедшие проблемы. Сейчас она отпала. Кормильцеву была предложена сделка, он от нее отказался и в устной форме выдал исчерпывающую по содержанию явку с повинной.

Один из спецов сжалился, вынул из своей оранжевой индивидуальной аптечки две большие таблетки и протянул серому лицом зэку. Давать ему в руки фляжку, однако, не решился, но вот в подставленные руки воды налил.

Через минуту беглеца вырвало бурлящей пеной, однако спустя мгновение лицо его приняло розоватый оттенок, что отрезало для Кудашева необходимость вызывать еще один вертолет с врачами из Назарова.

Хотя и было недалеко. Километров пятьдесят—сорок минут езды на ассенизаторской машине.

– Что мне будет? – философски бормотал Кормильцев, приваливаясь к плечу Литуновского.

– Ну, два года. Ну, учитывая твою общественную опасность… Ты ведь социально опасен?

Литуновский качнул головой.

– Ну, значит, три. Общего режима. Раз плюнуть, зайти и выйти. А ты, брат… – и, не найдя разумных слов для поддержки, отправил в сторону дурно пахнущего Летуна первое, что пришло в голову: – Держись.

Два дня свободы закончились быстро.

Вертолет, поднявшись в воздух, снова повел мордой по воздуху, выбрал правильное направление и потянул вперед.

– Ты, наверное, думаешь, – говорил Летуну Хозяин, встретивший его на запасной полосе красноярского аэродрома, – что тебя сейчас отправят в карцер. Суток на девяносто. Ты отсидишь там, какая-то часть срока уйдет, и дом станет ближе.

Потрясываясь на жестком сиденье «УАЗа»-«таблетки» с номерами красноярского УИН, полковник хмуро смотрел на лежащего на полу Литуновского и устало теребил носовой платок. Без платка сейчас было нельзя, даже отмытый, зэк смердил так, что свербило в носу и чувствовались позывы рвоты.

– Ошибаешься. Тебя ждет ад в другом проявлении. Как думаешь, сколько судья решится дать за побег человеку, осужденному за тройное убийство и чуть-чуть недотянувшему до особого режима? Учитывая мои характеристики, а? И показания некоторых осужденных? А они открыто говорят: подлец, подвел, сорвал работы, исправление – не его принцип. Веретено, Цыца, Нырок… Думаю, их мнение судом будет учтено.

Лежа на полу и сотрясаясь всем телом на каждой кочке, Литуновский закрыл глаза. А что еще могут сказать трое опущенцев, вынутых Хозяином из-под нар для вручения пачки чая и нескольких пачек сигарет?

Андрея Алексеевича Литуновского ждал красноярский СИЗО. Централ, как именуют его здесь все, прошедшие через круги ада местных лагерей. Или – тюрьма, как именуют это учреждение их родственники, стоящие в очереди для передачи скудных посылок. Что-то разворуют «чайки» в зеленых рубашках, что-то испортится, но, если в тюрьму до адресата дойдет хотя бы пяток сигарет и кусок сала, это важно. Главное, чтобы получатель знал – он в памяти. И ему, если признаться честно, большего и не надо. Большего все равно не будет.

И был суд.

Скорый и справедливый. Скорый, ибо распутывать судебным следствием сложные узлы преступления и истекать потом в установлении состава преступления не было нужды.

И не по-христиански все было, не по Писанию, ибо вначале было дело, и лишь потом – слово.

– Я невиновен, – сказал Литуновский последним словом. – А потому не могу быть в неволе.

И сел.

И встал суд, и встал зал.

«…Общественная опасность совершенного Литуновским преступного деяния состоит в том, что оно направлено против правосудия, реально и демонстративно противодействует исполнению приговора, реализации задач и целей лишения свободы, подрывает авторитет органов уголовно-исполнительной системы. Побегом из места лишения свободы Литуновский частично дезорганизовал работу не только органов уголовно-исполнительной системы, но и территориальных органов внутренних дел, которые были вынуждены отвлекать личный состав от выполнения непосредственных обязанностей и участвовать в его поиске и задержании…»

Было слово, да что в нем толку, если оно не стало предтечей дела…

А что касается справедливости… Разве несправедливо, когда…

«…Литуновского Андрея Алексеевича признать виновным в совершении преступления, предусмотренного частью первой статьи триста тринадцатой Уголовного кодекса Российской Федерации, и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком на два года и десять месяцев с отбыванием наказания в колонии строгого режима, откуда Литуновский Андрей Алексеевич совершил побег. Приговор может быть обжалован в Верховный суд Российской Федерации в течение…»

Какая разница, в течение скольких суток? Кто его обжаловать будет? Литуновский? Чтобы два года и десять месяцев превратились в два года, и в сумме вышло не девятнадцать лет и десять месяцев, а девятнадцать?

И так видно – справедлив суд. Не три, по максимуму, а два и десять. Все, что было можно сделать для социально опасного, дерзкого зэка. Впору задуматься, не пошел ли судья на поводу у собственной жалости?

– Карцер, Андрей Алексеевич, нужно заслужить, – первое, что скажет Литуновскому Хозяин, вернувшись вместе с ним на «дачу». – У тебя впереди целая жизнь. И прожить ее нужно так, чтобы не было обидно за бесцельно отбытые здесь годы.

И притихнут зэки на плацу.

– Так-так-так-так… – подтвердит дятел.

И чиркнет красной полосой поперек дела особо опасного преступника Литуновского неугомонная «скороспель» – «Склонен к побегу».

А это значит: на десяток зуботычин больше, а внимания, коим зэки и без того не обделены, больше. «Склонен к побегу» означает пару лишних заваленных кедров. Собаку от ноги оттянут на секунду позже, и по матери пройдутся теперь уже без опаски. «Склонен к побегу» – это значит, можно стрелять не по факту, а по подозрению о нем.

Кажется, Хозяин прав. Это хуже, чем карцер.

Рай там, где нет «дачи». Это даже читается сейчас по-другому. Месяц назад надрыв и боль слова не вызывали.

А Вики нет. Она ушла.

Что же касается бани, то она стоять осталась. Более того, работала не только для администрации. Обшитые высушенным тесом сосновые стены, парилка с ковшиком с витиеватой ручкой, кадка, сбитая Самоделкиным. Все это было. Хоть и мылись в ней зэки не три раза в неделю, как при еще не сбежавшем Литуновском, а раз. Но мылись. А все потому, что Хозяин «семерки», усомнившись в крепости стен шестого барака после побега Летуна, прибыл в колонию и сказал другому хозяину:

– А это ты хорошо задумал. Молодец.

– Стараемся, – ответил хозяин Хозяину.

А с «шинематографом» вышло недоразумение. Видеомагнитофон и телевизор в лекционном зале генерал заметил, но с зэками не отождествил. А потому все, ребята. Кина не будет. «Кинщик» снова в зоне.

Часть III

Глава 1

Прошел сентябрь, миновал октябрь. В лихорадочном бреду и выматывающей силы и нервы работе медленно прополз ноябрь. Жители шестого барака, понимающие, за что такая спешка, вгрызались в тайгу Красноярского края и стонали от бессилия.

Не было ни одного, кто винил Литуновского. Напротив, с ним жизнь казалась не таким уж дерьмом и повышалась в цене. Он построил в зоне баню для людей, вселил во всех уверенность в том, что свобода – она рядом. Просто никто, кроме него, еще не протягивал к ней руку.

Вдруг заболел и умер Фортуна. Отправленный на кухню, он съел предложенный шнырем Покером бутерброд с тушенкой и к вечеру покрылся потом. Утром его притащили в лазарет, лейтенант сделал ему две инъекции, но тот все равно через три часа умер. И все, что оставалось лейтенанту, это написать на его худом, как радиатор отопления, теле надпись фукарцином: «08.12.03 г.». Фукарцин – это такая рубиновая гадость, которая исчезает с живой кожи лишь через несколько суток. При наличии мертвой кожи она может держаться вечно. Как надпись масляной краской на щите у самого ограждения: «До дома далеко, а до смерти – четыре шага».