Родовое проклятие - Ирина Щеглова

Пора. Гроб грузят на машину. Все наше немногочисленное семейство лезет следом. Высокий борт, женщины неприлично высоко задирают юбки.

– Ну, конец Вашим колготкам, – говорит мне шофер, но Андрей одним рывком забрасывает меня наверх. Рассаживаемся. Шаткие табуретки с доской сверху, напротив два стула. Егор с Андреем расположились на них. Я держу Женю, чтоб не свалилась за борт. Трогаемся.

– Одни старухи, – неожиданно говорит мне Женя, – указав, на провожающую толпу. Люди идут за нами до угла. Их много. Я смотрю на лицо бабушки, и мне кажется, что она улыбается. Чему?

– Оставшиеся в живых… – мне нечего сказать. Я знаю, что улица застраивалась после войны, все они были тогда молодыми, почти одногодки. Целая улица, уходящая улица…

Вперед пробиваются две женщины. Они сначала идут, а потом бегут за машиной.

– Сережа! Стой! – кричат они, видимо, шоферу нашего грузовика.

Сережа останавливается. Женщины подбегают и начинают карабкаться на платформу.

– Егорка, дай я поеду, – просит одна из женщин.

– Чего тебе?

– Стул дай!

– А я на чем сидеть буду? – Огрызается Егор.

Женщины цепляются за борт, повисают.

– Серега, трогай! – кричит Егор. Серега трогает.

– Сто-о-ой!

– Она сорвется! Остановите машину! – взвизгивает Женя, она хватает за руку одну из женщин и затаскивает ее на платформу на ходу.

Другая влезла сама и усаживается на коврик.

– Я хочу проводить твою бабушку. Я ее любила, – медленно произнося слова, объясняет она Егору.

Толпа провожающих замирает в ожидании. «Началось!» – думаю я. Машина набирает скорость и, весело потряхивая нами на ухабах, спешит на кладбище. Я держу Женю изо всех сил.

– Степановна! Кто же теперь со мной здороваться будет! – запричитала одна из непрошеных пассажирок, – ты одна меня за человек считала! Да куда ж ты летишь! – кричит она шоферу. Он не слышит. Едем. Андрей меланхолично придерживает венок у колен. На лице – все признаки христианского смирения.

– Грей руки, – обращается женщина к своей подружке, – руки посинели! Я опускаю взгляд на бабушкины руки, их греть? Нет, она про Женю. У нее руки синие, но теплые, я сжимаю ее кисть от самого дома.

– Теплые, – сообщаю.

Приехали.

Не люблю я, когда людей закапывают; есть в этом что-то, что противно моему мировосприятию.

Яма глубокая. Рядом с дедушкой, как она хотела. Мы по очереди целуем бабушку в лоб.

– Ну, Степановна, ось тоби хата, нэ будэшь мэрзнуть! – накрывают крышкой; с двух сторон огромные гвозди. Несколько ударов молотка, коробка закрыта. Ее поднимают на двух полотенцах и аккуратно спускают в яму. И тут до меня доходит, что все: нет больше бабушки. Черный ящик на дне глубокой ямы, так далеко от меня, от солнца, от мира, от жизни. Я становлюсь на колени и прошу:

– Прости меня, бабушка, – я не могу смотреть, как ее засыпают землей. Кто-то обнимает меня за плечи.

– Не воротишь…

Я вижу красную кофту. Одна из наших пассажирок, – вспоминаю. Она совсем молодая.

Я поднимаюсь и бросаю положенные три горсти на гроб. Отступаю. Летит земля, мелькают лопаты.

– Какая хорошая земля, – говорю. Егорка плачет. Копачи делают свою работу. Женя сидит на скамейке у чьей-то могилы и тоже плачет. Баба Паша приказывает Любе (тоже Люба!), чтоб принесла песку. Мне хочется курить, но как-то неловко, на кладбище…

Холмик растет. Наконец, ровняют и кладут лопату: вдоль, затем поперек, крест – накрест и еще раз, наискось, изображают распятие. Устанавливают деревянный крест, в ногах, как положено.

– Ну, вот, земля осядет, а тогда и памятник можно, – сообщает Люба. Она принесла песок в пластиковом пакете. Горка этого песка предусмотрительно привезена кем-то и лежит у самого кладбищенского забора. Егорка набирает песок в обе ладони и обсыпает черную горку свежего чернозема. Странное сочетание цветов…

– Курить есть? – спрашивает он у меня. Я лихорадочно роюсь в карманах, достаю пачку сигарет. Мы закуриваем, все.

– Андрюш, может, пройдемся до района, – прошу я брата. Мне очень не хочется снова лезть в кузов.

– Сидайтэ у кабину, – неожиданно предлагает водитель. Ему до сих пор жаль мои колготки.

– Спасибо, большое, – я оценила этот жест по достоинству. Мы садимся в кабину: я, Валентина и Женя с бабой Пашей; остальные возвращаются в кузове.

Мы моем руки, не заходя во двор, так положено. Скомканные полотенца забирают с собой копачи, вместе с двумя литрами самогона. Денег не берут. Валя набирает в пакет закуску, сует водителю, после чего вся похоронная команда поспешно уезжает на своем грузовике.

– Нам тоже пора, – смущенно оправдываются родственницы, – баба Натуся не сегодня, завтра… Оставили ее на соседку. Ехать четыре часа, у мужа в машине фары не работают…

Мы прощаемся. И я, вдруг, проникаюсь к ним тем чувством, которое называют родственным. Мы с Валентиной стоим на пыльной деревенской улице и долго машем, в след отъезжающим стареньким жигулям, у которых не работают фары, зато есть люк на крыше. И дался мне этот люк!

Стол накрыт во дворе, его поставили на то же место, где недавно стоял гроб. Мы садимся: оставшиеся родственники, баба Паша, ее сын – Иван Васильевич, еще одна соседка и, конечно, две наши неожиданные попутчицы. Больше никого нет. Я выхожу на дорогу, смотрю по сторонам.

– А Вы чего стоите? – спрашиваю старичка, жмущегося на обочине.

– Так, нэ зовуть, – стесняется старичок.

– Кто же на такое приглашает!? Проходите, проходите.

Он спешит к распахнутой калитке. Я возвращаюсь следом за ним.

– Иван Пантелеевич! – радуется Валентина. – Садитесь. Какой Вы молодец, что пришли!

Иван Пантелеевич усаживается, ему пододвигают тарелку с окрошкой, стаканчик, ложку… Валентина приносит бутылку. Считается, что это водка. Все может быть…

– Банкуй, Машка, – негромко говорит мне брат.

– Подавай мне стаканы, – я аккуратно разливаю неопознанный напиток во взятые у соседей стаканчики.

– Кому сколько?

– Краев не видишь?

– Понятно…

– Мне немного…

– Половынку.

– Ясно.

Стараюсь удовлетворить интересы присутствующих. Интересы разносторонние: Егорке хочется выпить и он не скрывает этого, гостям тоже хочется, но они пока блюдут приличия, Жене все равно, она ждет свою порцию и все, нам с Андреем пить не хочется, но надо, Валя…

– Иван Пантелеевич! Скажите что-нибудь о маме, хорошее, – просит она.

Иван Пантелеевич поднимает свой стаканчик:

– Мы с Авдотьей Степановной проработали… – он задумывается, – так, с пятьдесят третьего… Больше восьми лет! И всегда, я, как начальник; она – как подчиненный, мы были довольны друг другом. Мы никогда не отказывали никому в помощи. Раньше так было. Вот, например: насос сломался, нет нигде; идут ко мне. Мы с Авдотьей Степановной всегда изыскивали резервы… Составляли смету, как полагается… Чтобы людям все, что нужно… Она была такой человек! Такой душевный человек! Степановна! Жди меня! – голос Ивана Пантелеевича срывается.

– На поминках не чокаются, – напоминает Валентина.

– Хай зэмля ей будэ пухом!

– Царствие небесное!

Мы пьем, молчим, хлебаем окрошку. Солнце разогнало белесое марево, жарко.

– Ах, мама! Какая благодать в мире! Такое ощущение, что тебе сейчас хорошо. Скорби нет, – говорит Валя.

– Отмучилась, – вторит ей баба Паша, – я тоже, не сегодня – завтра…

Валентина бежит за новой бутылкой. Выпиваем. Старички благодарят и постепенно расходятся. Я подхожу к Ивану Пантелеевичу:

– Спасибо Вам. Я все помню: и как про елочку пела, на демонстрации ходили… Все, все помню, – водка развязала мне язык, но, видимо, я сказала именно то, что надо. Иван Пантелеевич расчувствовался и порывисто обнял меня. Я провожаю его за калитку и мы снова обнимаемся.

Улица пуста. Я иду к оставшимся. На столе новая бутылка. Разговор становится оживленным.

– Я ему диплом написала, – рассказывает Валентина, – Егорушка, как называется? Тема… Я все время забываю…

– Да, Бог с ним…

– Нет, я просто хочу сказать…

– Давайте выпьем!

Мы снова пьем и говорим о Герберте Спенсере и его биологической теории, о Фрейде, о проблемах работы с компьютерными программами… Иван Васильевич начинает оперировать такими терминами, как «либидо», а Егорка обвиняет его в том, что он, Иван Васильевич, и ему подобные, развалили Российский флот.

– Я Андрея не узнала, – подает голос Женя, – мужик!

– Теть Жень, у Вас Алешка не меньше, – Андрюшка польщен. Он садится во главе стола, откидывается на спинку стула и доброжелательно наблюдает за нами, щурясь на солнце.

Иван Васильевич называет меня «девочкой», а мою соседку ту, что в красной кофте, – прошмантовкой. Она не обижается.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я у нее.

– Лена, – отвечает она. И мы с ней начинаем вспоминать общих знакомых. Выясняется, что я помню ее маленькой, красивой девочкой с большими глазами и золотистыми локонами… Куда что девалось?