Десять лет на острие бритвы - Анатолий Конаржевский

Консервация

К большому моему сожалению, поработать на новом земснаряде мне так и не удалось. Буквально в день его пуска подплывает на катере главный механик и задает вопрос о готовности к началу работ. Я ему ответил, что все готово к пуску земснаряда, все проверено, смены укомплектованы, а сам я жду распоряжения. Он поднялся на снаряд и довольно таинственным тоном предложил мне вместе с ним пройти на крышу. Мы поднялись, и он показал рукой на Волгу: «Смотрите, все стоит, все молчит, ни один земснаряд уже не работает. Все остановлено. Анатолий Игнатьевич, дайте распоряжение начать полный демонтаж оборудования». Оказалось, что строительство Куйбышевского гидроузла по распоряжению правительства приостановлено, оно консервируется, а все силы переключаются на Безымянку. Там начиналось строительство авиационных заводов, и все подсобные предприятия, возведенные для строительства гидроузла, начали теперь действовать по новому направлению.

Группа гидромеханизаторов не расформировывалась, ее сохранили для демонтажных работ и приведения всей документации в надлежащий порядок, поэтому нас оставили пока жить на Красной глинке в тех же бытовых условиях. Опять я вынужден был работать вместе с Зининым, причем в какой-то совершенно невероятной обстановке. Этот период выпал почему-то полностью из моей памяти, и осталось до сих пор провалом.

Вспоминаются только отдельные факты, имевшие место с августа 1940 года по 1–8 июня 1941, т. е. до начала войны. Помню, как составляли отчет в какой-то небольшой будке, находившейся на берегу Волги в общем оцеплении. Утром нас туда приводил один охранник, а к вечеру он же возвращался за нами. В этой будке стоял один паршивенький стол и два полумягких стула с изодранными сидениями. Донимали мухи, на которых приходилось устраивать каждый день охоту, уничтожая их специально сделанными хлопушками. В этой будке мы встретили и известие о занятии фашистами Парижа, и о капитуляции Франции, что дало повод к очередной ссоре с Зининым, слишком язвившего по этому поводу. К нам никто не заглядывал и не интересовался работой, которая была вскоре закончена. Ее надо было сдавать, но Зинин не торопился, а я настаивал на необходимости поставить в известность начальство об ее окончании. Он же рассуждал так: «Нас не трогают, ну и хорошо, а то пошлют еще куда-нибудь втыкать ломиком. Надо пользоваться таким привалившим счастьем. Посмей только сказать! Такого задам, что долго будешь помнить, да еще натравлю кое-кого. Подумаешь, нашелся работяга! Запрятали, дали десять лет, а он, видите ли, показывает благородство». Наконец, о нас вспомнили, работу приняли, и мне уже больше не пришлось работать вместе с Зининым. Его перевели на ремонт одного из снарядов, а меня — в контору участка гидромеханизации, стоявшей на высокой части берега.

Помню, что там я производил какие-то расчеты и составлял какие-то сметы на переброску земснарядов в разные места страны. Очень хорошо помню неожиданную встречу в этой конторе с женой бывшего главного инженера участка гидромеханизации в Орловой логу. Оказалось, она работала на другой половине конторы, куда я не был вхож. Она рассказала о событиях, разыгравшихся в Орловом логу после моего ареста. Пашков, секретарь парторганизации, все-таки добился освобождения Вайсмана от поста начальника участка и стал сам начальником. Вскоре завалил участок и был снят; куда он потом делся — неизвестно. Помню, как снова дала себя знать малярия, и я оказался в больнице, где поила меня анилионовой спиртовой настойкой интересная молодая врачиха. Впоследствии я больше не знал, что такое малярия, но некоторое время был синим, вплоть до ногтей, не говоря о моче. Не помню, как и в каких условиях встречал новый 1941 год.

В апреле я прочитал в газете о назначении Аврамия Павловича Завенягина заместителем Берия. Непостижимо!

Помню, что в начале июня нам гидромеханизаторам объявили: Зинин с его группой направляются в Ковров, а я Конаржевский со своей командой — в Боровое.

В середине июня группа Зинина уехала, а 20 июня мы с вещами и матрасами выселены на лужайку у барака, т. к. он подлежал дезинфекции. Нас сняли с довольствия, выдали сухой паек на неделю, т. к. 22 июня должен быть подан вагон. Зесмнаряд в Боровое был отправлен еще 10 дней тому назад. Меня беспокоило то, что я ожидал ответа на материал, посланный мною на имя Фракции сессии Верховного Совета СССР в декабре 1940 года, где описывал все извращения, безобразия, имевшие место на следствии, в тюрьме и в лагерях. Это была полностью исписанная общая тетрадь. В ней я прямо писал о виденном и пережитом, сравнивал с романом Фрейтвангера «Семья Опенгейм», ставил вопрос о том, как это коммунисты, заседающие в «тройках», не видя людей, не разговаривая с ними выносят приговоры на лишение свободы 7, 8, 10 и больше лет. Такие не могут быть членами Коммунистической партии, т. к. грубо попирают ленинские принципы, что это явный произвол.

Когда прочитал свое письмо некоторым товарищам по несчастью, то они мне сказали: «Что ты делаешь? Тебя расстреляют за такое письмо!» Я отвечал: «Пускай расстреляют, но пускай там знают, что творится. Сталин, наверное, о таких делах не осведомлен. Будь, что будет».

Наступило 22 июня. Мы лежим на своих матрасах и ожидаем сообщения о подаче вагона. Вместо этого, неожиданно прибегает кто-то из обслуги и кричит: «Братцы, война! Гитлер напал на нас!».

Сердце мое сжалось. Все мои надежды рухнули. Теперь будет не до меня, какой-то заключенной личности контрреволюционера, когда страна предстала перед таким несчастьем, когда уже сегодня льется кровь и гибнут наши люди. Пускай это ненадолго, но жертвы есть жертвы. Теперь надо было ожидать и изменения в худшую сторону и моего положения в лагере.

Война

Итак, на 2-ой день, т. е. 23 июня, меня включили в состав наскоро сколоченной из «контриков» бригады для работы в каменном карьере. «Волчий овраг». Карьер находился от лагеря километров пять, не ближе. Схема производства работ выглядела следующим образом: высота карьеры до 18 метров. Днем ведется бурение, ночью — производят взрывы. Глыбы скалы грузятся в тачку и по трапам доставляются к двум мощным дробилкам. С дробилок тачками в ручную масса перевозится к сортировкам, находившимся на деревянной эстакаде — платформе, к которой подаются вагоны под погрузку готового щебня.

Меня и одного молодого парня поставили подбирать от сортировки щебенку и грузить ее в стоявшие пустые вагоны. «Вот вам две тачки и две лопаты». Одна тачка нагружается, а вторая в это время отвозит щебенку в вагон, зк это время надо успеть отгрести щебенку от сортировки и погрузить тачку. Стояла неимоверная жара. Солнце пекло — невозможно терпеть, не менее 45°. Скинул рубашку, брюки, остался в одних закатанных по колено кальсонах. Обливаюсь потом и до одури гоняю тачку со щебенкой. В вагоне приходится кучки щебня еще разравнивать лопатой. Хочется пить и хоть немного облиться водой, но воды нигде нет. Через какой-нибудь час на руках появились с непривычки волдыри. Рукавиц нет, а ручки тачки шероховатые, трапы старые, местами доски разной толщины. Это отдается на пальцы и вызывает боль. Но что поделаешь? Надо работать.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});