Я выжгу в себе месть - Диана Чайковская

что чужие кости – та еще тайна под тысячей замков. С помощью костей можно было призвать с того света и самого мертвеца, найти его родных, прогнать игошу, наслать кровное проклятие, и не только. Но ведьма никогда не говорила, что будет, если смешать кости разных людей и выстроить из них дом. Наверное, мертвые возмутятся и начнут приходить в гости и всячески тревожить человека, который посмел надругаться над их телами.

Но к Кощею никто не наведывался. Кто знает, может, он такую защиту сплел, которая любых духов гнала прочь и не давала им проникнуть в дом, добраться до собственных тел и завыть.

Надо бы спросить у Ягини. Чутье подсказывало, что дело в мертвой земле. В Нави все творилось по-иному. Те же синие колокольчики отпугивали нечисть. Подумать только: самые простые цветы, и столько шума, у Кощея аж брови на лоб полезли, а среди живых их перезвон считался дурным предзнаменованием. Поговаривали, что нечисть обожает их, поэтому мавки делают серьги из небесных цветов и звенят-звенят-звенят. А каждый, кто слышит, непременно должен испугаться и побежать прочь.

А на деле – обычные цветы, разве что удивительно живучие, раз проросли на мертвой земле. Василику они радовали – живые, нежные, звонкие, с капелькой первородного пламени, того самого, которое растекается внутри каждого живого. Оно было во всем – в людях, растениях, зверях. Только внутри нежаков не разгоралось, оттого вся нечисть ходила обозленной и тянулась к людям, желая заполучить ту самую искорку.

Не зря же Ягиня говорила, что зависть хуже гордыни. Это было отвратительное чувство, заставляющее мечтать о чужом блеске и не видеть своего собственного. Василика вон недавно завидовала ведьмам, считала их вольными девками, и что в итоге? Оказалось, что ворожеи трудятся не меньше чернавок и часто ходят по скользким тропкам, подвергая себя опасности. Такая вот невольная воля.

Кощею – по тем же рассказам Костяной – тоже многие завидовали, мол, живет много столетий, горя не знает, по земле кровавой не ходит. Ага, держи карман шире.

Боль в спине стала совсем нестерпимой. Пришлось откинуть покрывало и встать. Заварить бы мятный отвар, пахучий и успокаивающий, закусить пирогом, и все станет славно, и серость не покажется унылой, и умертвия ласково запоют. Но живой воды было всего ничего, а пирогами и не пахло.

Кощей дремал в соседней комнате, Василика заглянула к нему. Мокрый, взъерошенный, похожий на ежа, который не спал целую зиму и рухнул по весне. Она поневоле засмотрелась и подумала: а ведь если причесать, попарить в бане и накормить как следует, то станет вполне ладным. Даже жаль, что пламя внутри почти угасло. Не будь он таким уставшим и выгоревшим, то все могло бы сложиться иначе.

Василика понимала: Кощей больше всего нуждался в Смерти, вечном покое. Она чувствовала, как тяжесть сковывала его плечи, заставляла горбиться, хмуриться и скрипеть зубами. Он успокаивался, когда пронзал мечом упыря или умертвие, когда рычал, сдавливая гнилую шею чудовища. Потом становилось легче, хоть и ненадолго.

Василика присела рядом. Говорили, будто из женской жалости часто рождается любовь. Могло ли подобное случиться с ней? Она сторонилась Кощея, отказываясь признаться даже себе, что привыкла к вечно хмурому лицу, колким словам, внезапным подаркам. Даже эта тяжесть казалась какой-то близкой.

…Наверное, это был самый мерзкий ее поступок, но Василика не отказала себе в маленьком коварстве. Она тихонько подошла к Кощею, склонилась над его лицом и поцеловала в бледный морщинистый лоб. В следующий миг ее накрыла волна стыда, и Василика быстро-быстро убежала прочь.

Нельзя играть с чувствами влюбленного, особенно если он прожил несколько столетий и познал много горя. И все же она не удержалась. Вышло глупо. Зато прежнее омерзение вернулось. Непонятно только, к Кощею или к себе.

В любом случае Василика больше не хотела находиться рядом с ним, поэтому в очередной раз мысленно позвала Врана. Хоть бы прилетел поскорее, а то скоро она завоет, подобно упырю, и сама поползет в сторону алатырь-камня. Она не в силах больше мучить ни себя, ни Кощея, да и сколько можно уже, в конце концов?

XII. Птички певчие да пепел

Война покромсала Радогощь. Деревня обеднела, люди стали хмурыми и недоверчивыми. Каждый видел в соседе врага, озирался по сторонам и норовил что-нибудь стащить, будь то кружка сбитня или полено. Те, кто побогаче, уехали. Из зажиточных в Радогощи остались лишь семья мельника и купчиха Калина. Горе не обошло Калинин дом: жених старшей дочери погиб в неравной схватке с толпой степняков. Оттого в избе так тускло горели свечи, и дворовые оплакивали потерю вместе с купчихой.

Вран осмотрелся, покачал головой и полетел дальше. Вскоре его окружили белые ели. Колючие ветки норовили царапнуть тело. Воронович выругался. Он совсем позабыл, каково оно – мчать сквозь заснеженный Лес, вдыхая морозный воздух. Все замело, куда ни глянь, везде сверкали сугробы, огромные, ослепляющие и мягкие.

Чем дальше, тем сильнее сгущался Лес. Вран проскальзывал между широких дубов, облетал еловые ветки. В спину подул ветер. Опять начиналась метель. Ворон в очередной раз пожалел о своем решении, но тут же вспомнил лик Мораны и замахал крыльями с новой силой.

С богами не шутили и не играли. Вран наконец-то пролетел сквозь заснеженные ветви и кустарники к алатырь-камню. Оставалось всего ничего. Ворон вздохнул с облегчением и, сделав еще несколько взмахов, опустился на мертвую землю. Мигом потеплело. Заснеженный Лес затянуло дымкой. Не-жизнь окружила Врана. Вдали валялись лошадиные останки. В них с трудом угадывался конь Василики. Там же ухали совы, противно и заунывно. Он не мог не узнать старых шептух.

Удивительно, но зимой Навь казалась Врану приветливее обычного. Еще бы, в мертвом мире не было холода, пробирающего до костей. Здесь не дули северные ветра, не плясала вьюга и не швырялась колючими льдинками – от края до края стелилась черная земля с неживыми деревьями, чьи кроны тонули в тумане.

Вран узнавал знакомые места, посмеиваясь про себя, – так часто летал в мир мертвых, что стал здесь своим. Даже шептухи и те не приставали, сидели у берега, сверкали бельмами и сметали опавшие перья в кучу, одно за другим. Наверняка задумали какую-то пакость.

Умертвия неуклюже переваливались с одного бока на другой, разинув слюнявые рты. Те, кто поцелее, пытались сбить Врана камнями – уж слишком лакомой добычей была живая птица. Но безуспешно – все пролетало мимо. Вран продолжал свой путь. Он, конечно, подустал лететь, но куда деваться, не останавливаться же среди чудовищ.

Наконец показался костяной дворец с рядами черепушек.