Дети войны. Народная книга памяти - Коллектив авторов

Комендант где-то откопал десять комплектов шахмат, и я пошёл по палатам, предлагая соперничество. Играть предстояло в трёх помещениях, и я уже собрался приступить к сеансу, когда меня пригласили к главврачу. Сухенький старичок (так мне тогда показалось) обнял меня и попросил: «Зайди, дружок, в пятую палату и предложи Ивану Васильевичу сыграть. Ему очень плохо, но, может быть, ты отвлечёшь? Он лежит у окна…»

Иван Васильевич лежал спиной ко входу, и я, положив ему руку на плечо, спросил:

– Не хотите ли сыграть со мной в шахматы?

Грузный мужчина со стоном повернулся ко мне, и я ахнул – его глаза были забинтованы.

– Простите, – забормотал я, – я ошибся… мне не сказали… извините.

Он на ощупь взял меня за плечи:

– Пожалуй, сыграем, богатырь.

Мы оба рассмеялись – я был таким тощим, что непонятно «в чём держалась душа».

– Ты не смущайся, что я не вижу. Когда-то я весьма прилично играл в шахматы и даже был… Впрочем, это неважно. Расставляй!

Мы сделали несколько ходов, причём мой партнёр пояснял, к примеру:

– Кс6! Коняга со второй вертикали переходит на третью.

Вскоре я временно покинул Ивана Васильевича, так как меня ждали противники в других палатах. К моему счастью, среди раненых не было квалифицированных шахматистов и мне даже удалось дать «киндер-мат». Только трое весёлых зенитчиков (они были необыкновенно похожи друг на друга и получили абсолютно одинаковые ранения от осколков вблизи упавшей бомбы), усевшись за одну доску, ругались, спорили, но сопротивлялись мне достойно. Вернувшись к Ивану Васильевичу, я провозгласил:

– Ленинградцы умирают, но не сдаются!

Иван Васильевич повернул ко мне незрячую голову:

– Положим, умирают не только ленинградцы, а вот сдаться тебе придётся. – Раздумывая, он потихоньку запел:

Броня крепкаИ танки наши быстры…

– А вы – танкист?

– Кто же ещё, кроме танкистов, горит? Ну бывает у лётчиков порой…

– А вам удавалось подбить «тигра»?

– А как же! С ним справиться легче, чем с тобой, богатырь.

«Комплимент» мне снова понравился, и я бросился во встречную атаку.

Партнёр улыбался:

– Сейчас я тебе продемонстрирую мощь своей позиции.

И действительно, с каждым ходом моё положение ухудшалось, но тут я заметил, что тело танкиста начало содрогаться.

– Позови сестру, – прохрипел он.

Я бросился в коридор, но мне навстречу уже мчался главврач и сёстры. Я зашёл к зенитчикам и вскоре выиграл партию. В пятую палату я возвращался медленно, словно предчувствуя плохое. Вокруг кровати плотно столпился медперсонал. Кто-то выкрикнул:

– Быстро укол! – а потом: – Не надо. Всё кончено.

Санитары вынесли тело, а я стоял у окна, рассматривая позицию. Вернее, я думал, что вижу шахматы, – глаза были полны слёз. Как-то незаметно ко мне подошёл главврач:

– Не плачь, сынок. Это – война!

Он бросил взгляд на шахматы и спохватился:

– Чуть не забыл. Перед началом агонии Иван Васильевич прошептал: «Скажите мальчику, что я пошёл ферзём на h2, и это победа».

Мы долго шли молча, а затем я стал «философствовать»:

– В эту войну полегли десятки миллионов, и герои погибали в первых рядах. Я даже не могу вспомнить из наших знакомых ни одного Героя Советского Союза.

– Я тоже не знаком с отмеченными такой высокой наградой, но… Давай присядем, и я расскажу тебе об одном из тех, кто воевал под Ленинградом.

Геннадий снова раскурил сигарету и продолжил:

– В 50-е годы мы с твоим братом завернули в столовую на Литейном. Посетителей было много, но мы обнаружили столик, за которым восседал мужчина средних лет. Я только открыл рот, чтобы попроситься за стол, как «хозяин» жестом пригласил присоединиться. Мужчина разлил «свою» водку в три стакана и сказал:

– Молодые люди! Сегодня десятилетие со Дня Победы. Давайте помянем тех, кто уже никогда не выпьет, не полюбит, не…

Тут он крякнул и опрокинул стакан. Мы тоже выпили и скорбно молчали. Я исподтишка рассматривал воина, который совсем не походил на былинного богатыря, не напоминал покалеченного солдата и не выглядел умудрённым офицером. Чтобы «попасть в тему» и прервать молчание, я спросил:

– А где вы воевали?

– Начинал на Невском пятачке.

– Ого! Там же совсем было плохо?

Он уставился на меня немигающим взглядом. Я уже решил пошутить: «Извините, я что-то не то сказал?» – но осёкся – его тело начало содрогаться, глаза наполнились слезами, которые тут же потекли по щекам:

– …что ты знаешь про «плохо»? – Он говорил рыдая. – Плохо – это когда соседу, с которым ты только что доел пшёнку из одного котелка, сносит осколком мины голову. Плохо – это когда ты достаёшь документы из кармана убитого командира и находишь письмо: «…папочка, мы тебя очень любим и ждём. Твои – Люба, Миша и Настя». Плохо – это когда там же фотка…

Он уронил голову на руки, но я расслышал:

– …это когда полгода в воде по грудь, а кухне до нас не добраться…

Я не помню, чем окончилась встреча. Наверное, мы сопереживали, но… Из тех, кто вернулся в 1945-м с войны, ныне остались немногие. А я вспоминаю: «Плохо – это когда…»

Моя семья чудом пережила ленинградскую блокаду без потерь. С приближением Победы я стал спрашивать у мамы: «А когда мы (!) победим, будут пирожные?» (Пирожные я запомнил еще с довоенных времен и, естественно, считал эти изделия вершиной кулинарии.)

И вот наступило 9 мая 1945 года! Победа! В тот день мама купила нам с братом по брикету мороженого! На всю жизнь я запомнил вкус Победы!

Мама смеялась, а старший брат изготовил для меня «шедевр» – кусок хлеба он намазал маслом, посыпал сахарным песком и «припудрил» какао.

И вот наступило 9 мая 1945 года! Победа! В тот день мама купила нам с братом по брикету мороженого!

На всю жизнь я запомнил вкус Победы!

Навсегда в их глазах свет великой ПобедыИ салюта, гремевшего в майской ночи…На краю бытия обнищавшие дедыЕщё держат в руках от Берлина ключи.

О. Скуратов. Салажата войны

…Всё должно стать лучше!

Гавришева Валерия Васильевна

Летом мы снимали дачу в районе железнодорожной станции Русановская (после экзаменов в школе я сразу туда уехала). 22 июня 1941 года, где-то в полдень, мы с двоюродным братом возвращались с пляжа. Смотрим – навстречу нам идут какие-то люди. И говорят: «Война началась!» Мы как-то даже не поняли сразу – не знали ведь, что такое война. Через пару дней приехал папа и забрал нас в Ленинград.

Он работал в НИИ на Греческом проспекте, а жили мы на Сенной площади. Поначалу транспорт еще ходил, но со временем отцу пришлось добираться до работы пешком.