Черный вечер (сборник) - Дэвид Моррелл

— Меня ужалили! Наверное, какая-то инфекция... Может, антибиотики помогут? Или противоядие? Что угодно, только спасите, не дайте умереть!

— Что случилось?

— Говорю же, объяснять нет времени! Я бы в клинику обратился, но разве они поймут? Решат, что у меня нервный срыв, так же, как у Майерса. Пожалуйста, пойдите со мной! Пусть мне хоть укол какой сделают, что угодно, только бы остановить эту заразу!

Звеневший в моем голосе страх развеял все ее сомнения.

— Через минуту буду готова.

* * *

По пути в клинику я попытался рассказать, что случилось. Из приемного покоя Кларисса позвонила доктору, а пока мы его ждали, закапала мне в глаза дезинфицирующие капли и дала таблетку от головной боли. Наконец приехал отчаянно зевавший доктор. Как и ожидалось, он решил, что у меня нервный срыв. Я велел ему не молоть чепуху и вколоть мне антибиотики. Если бы не Кларисса, этот эскулап ввел бы мне лошадиную дозу снотворного!

Они все возможные варианты перепробовали, а я даже крысиный яд был готов проглотить, только бы помогло!

* * *

Среди кипарисовых стволов прятались крошечные разверстые рты и бьющиеся в агонии тела, такие же, как на ван-дорновских эстампах. Значит, демоны существовали не только в больном воображении голландца. Получается, он даже не импрессионист, по крайней мере, не в «Кипарисах над пропастью». Наверняка «Кипарисы» он написал сразу же после заражения мозга, документально точно изобразив то, что увидел на прогулке. Инфекция распространялась, и через некоторое время рты и тела, словно ужасная катаракта, исказили все то, что он видел. Импрессионизма здесь и близко нет. В той лощине голландец действительно видел этих крошечных демонов. Получается, Ван Дорн — чистой воды реалист.

Уж я-то знаю, поверьте! Лекарства не помогают. Мой мозг отравлен, так же как мозг Ван Дорна и Майерса. Понятно даже, почему они не обратились за медицинской помощью. Наверное, отчаявшийся в поисках вдохновения голландец был даже рад неожиданной игре воображения и стоически терпел ужасную головную боль. Ну а Майерс так хотел увидеть мир глазами художника, что решил рискнуть. В конце концов он осознал ужасную ошибку... увы, слишком поздно.

Оранжевый для боли, синий для безумия. Чистая правда. Неведомая инфекция изменила мое цветовое восприятие, и синий с оранжевым постепенно вытесняют остальные цвета.

Рисунки, полотна. Я раскрыл еще один секрет и теперь знаю, как Ван Дорн смог всего за год создать целых тридцать восемь шедевров. Оранжевый и синий, разверстые рты и скрюченные тела причиняют боль, унять которую не по силам ни кодеину, ни димедролу, ни морфию. Они помогают минут на пять, не больше. Совершенно случайно я узнал то, что в свое время поняли Ван Дорн и Майерс. Боль отступает, если изобразить ее хоть на холсте, хоть на бумаге. Поэтому Ван Дорн и писал с бешеной скоростью. А вот Майерс не был художником, и инфекция убила его за считанные недели, в то время как голландец продержался год.

Но я-то художник! По крайней мере, надеюсь на это. Навыки есть, а вот самобытности, таланта и энергии раньше не хватало. Теперь, спаси господи мою душу, талант проснулся, а энергию с лихвой заменит черное отчаяние. Сначала я рисовал кипарисы, несколько набросков на тему «Кипарисов над пропастью». Не Ван Дорн, конечно, тем не менее весьма оригинально. Потом, не желая страдать напрасно, я создал вариации на тему всех его эстампов. Затем появилась целая серия айовских пейзажей. Помню, что писал в аспирантуре, сейчас выйдет еще лучше. Никакой больше слащавой сентиментальности! В результате получилось двадцать пейзажей! Не похоже ни на Ван Дорна, ни на кого другого... Никто не узнает, что я создал свое собственное уникальное направление — гремучую смесь из воспоминаний, боли и тоски. Синяя река, безмятежно текущая по Айова-Сити, бескрайние оранжевые поля, синее небо. Моя молодость, чистота, невинность. Но это лишь канва, за красотой скрывается разъедающий мозг ужас.

* * *

Наконец-то Кларисса решилась рассказать мне местную легенду. В Средние века, вскоре после основания деревни, на северные холмы упал метеорит. Начался пожар, и все деревья сгорели дотла. Случилось это поздно ночью, почти никто из жителей ничего не видел. До северных холмов путь неблизкий, поэтому ночью осмотреть место падения не решились. Наутро огня уже не было, дым рассеялся. Селяне пытались найти метеорит, однако дорог в те времена не было, и поиски растянулись. К месту падения вышли лишь самые терпеливые. Те, кто вернулся в деревню, жаловались на головную боль и жадные разверстые рты. Схватив палки, смельчаки рисовали на земле какие-то страшные картинки, а потом выкололи себе глаза. Боявшиеся неведомого зла селяне наложили на страшную лощину табу и запретили детям ее искать. В том месте бог коснулся земли своей палицей, отсюда и название деревни, чтобы потомки помнили, — Ла-Верж.

Напрашивающийся сам собой вывод о том, что метеорит принес размножившиеся в кратере споры, меня не устраивает. Возможно, он был причиной, но явно не следствием. Среди кипарисов я увидел яму, которая изрыгала крошечные, похожие на насекомых тела. Боже, как они рыдали, бились, жались к кипарисам, а потом падали на землю. Через секунду на их месте появлялись новые измученные души.

Именно души. Повторяю, метеорит — всего лишь причина, вследствие которой раскрылась дверь в ад. Крошечные рыдающие рты — души проклятых. Теперь я тоже проклят. Пытаясь вырваться из тюрьмы, которую мы зовем адом, неистовый грешник нанес мне удар. Ужалив в глаз, он пронзил мой мозг и проник в душу. Душа гниет, а, создавая картины, я очищаю ее от гноя.

А еще я рассказываю, это тоже облегчает боль. Кларисса записывает, а ее подруга разминает мне плечи.

Мои картины — настоящие шедевры. Придет время, и меня будут считать гением.

Детские мечты сбылись, но какой ценой за них заплачено!

Головная боль усиливается, оранжевый становится все ярче, а синий — гуще и отчаяннее.

Нужно стараться, не опускать руки, как Майерс, агония которого продлилась всего несколько недель. Ван Дорн вон целый год протянул. Наверное, у нас, гениев, особая сила.

Мозг распухает, еще немного — череп расколется, и ненасытные рты вырвутся наружу.

Не могу больше... Больно, больно!!! Нет, нужно терпеть. Еще день, еще одна картина.

Острый конец кисти манит, притягивает магнитом. Что угодно, только бы вскрыть ужасный нарыв, выколоть глаза, чтобы больше не видеть и не чувствовать.

Терпеть, терпеть...

Слева от меня на столе ножницы.

Нет, только не сегодня и не завтра.

Сначала я превзойду Ван Дорна.

Прекрасные нестриженые волосы могил

«The Beautiful Uncut Hair of Graves» 1991

Смерть Мэта в июне 1987 года надломила меня. Нервная система не выдержала многодневного, многомесячного отчаяния, с которым я наблюдал, как угасает мой сын. С его кончиной жизнь потеряла всякий смысл. Зачем куда-то ходить, смотреть телевизор, звонить друзьям, зачем просыпаться по утрам, если Мэта больше нет? Бывало, я целыми сутками лежал и апатично смотрел в потолок.

Медленно, с помощью родственников и друзей я выбрался из черной ямы. Но трехгодичный перерыв между 1987-м, когда была написана «Лига тьмы и тумана», и 1990-м, когда вышла «Пятая исповедь», показывает, что топкая трясина отчаяния едва меня не засосала. Вернуться к рассказам оказалось еще труднее. Необычный стиль следующего текста олицетворяет сложное психологическое состояние, в котором я в то время находился. Из уроков литературы всем известно, что повествование можно вести либо от первого лица, либо от третьего. У каждого способа свои преимущества и недостатки. Однако есть и третий способ — повествование от второго лица, то есть автор рассказывает историю не как "я", «он» или «она», а как «ты». Довольно необычно и не слишком уклюже, но почему бы хоть раз не попробовать? Чтобы окончательно отойти от традиций, я решил использовать настоящее время. Не просто так, конечно, а с умыслом. В конце концов, способ, которым ведется повествование, всегда связан с сюжетом. В моем рассказе главный герой оглушен и раздавлен испытаниями, которые ему пришлось пройти. Он настолько потерян, что воспринимает себя как постороннее второе лицо. Ужасы прошлого гулким эхом отдаются в настоящем времени его больного сознания.

* * *

Несмотря на дождь, ты снова идешь на кладбище, не замечая сильных порывов холодного осеннего ветра, швыряющего в лицо мокрые листья.

Две могилы. Сквозь застилающие глаза слезы смотришь на еще не утрамбованную землю. Памятников пока нет, их только на следующий год поставят, но четко представляешь, что на них будет написано. Даты рождения, естественно, разные, а вот дата смерти одна. Саймон и Эстер Вайнберг, твои родители. Повторяешь про себя каддиш, заупокойную молитву, которую раввин Гольдштейн читал на похоронах. Сил больше нет, и, низко опустив голову, возвращаешься к усыпанной бусинками дождя машине, кладешь зонт на пассажирское сиденье и включаешь печку. Нужно как-то согреть руки, унять клокочущий гнев и разъедающую душу боль.