Картезианская соната - Уильям Гэсс

Они не молились. Эмма терпеть не могла псалмы. В них нет ничего личного, и петь их полагается по указке. То утро было… пожалуйста, откройте страницу [25]. Могила заполнилась, и сверху образовался холмик, земля на нем подсохла и казалась более податливой. На обратном пути Эмма опять сидела рядом с гладильной доской, перепачканной и поцарапанной. Теперь в фургоне было пусто, и доска ерзала и билась о борта. Эмма прошлась до почтового ящика и заглянула внутрь. Наверно, внутри гроба все точно так же, подумала она. Пусто, хотя и…

В последующие дни, недели, до конца месяца Эмма почти полностью порвала все нити привязанностей и готовилась развоплотиться. Она отказалась от пищи, от чувств, от отца. Он стал для нее призраком. Она сама стала ничьей тенью. Отец забросил работу на ферме, хотя часами простаивал в поле, как пугало. Это он с горя, решила Эмма, иного объяснения нет. Однако его горе ее не касалось. Она задумалась над тем, как освободиться еще и от стихов, но сообразила вдруг, что всегда была свободна, ибо никогда не преклонялась, не подчинялась чужой форме, не признавала символов.

Она дожидалась, когда мир, непрошеный, хлынет в нее, но до сих пор не дождалась начала прилива. А вдруг он не текучий, а жесткий, как картина в раме? Вдруг он, как муха, равнодушен к собственной смерти? Все равно. Она хотела освободиться от рефлексии. Она верила: смертная строка снизойдет к ней внезапно. «Упали мертвыми птицы, но кто на лету их видел?» Может, эта? Ничего, что она выдернута из сонета. Мухи могут попасть в стихотворение только в виде слова. «Черны были птичьи крылья, глаза навеки закрыты. И кто теперь отгадает, какой они были породы?» Каждая ночь стекала с небес, как дождь, и лилась по свесу крыши, и расстилалась по подоконнику. Отец шевелился где-то в доме. Пусть шевелится, а она послушает. «Быстро стекает, как с листьев роса». Звук к утру утихнет.

Мама под землей. Сколько там народу, почему бы и ей не… Отец ждет меня на соевом поле. Я должна принести ему лопату, такую же плоскую, как я. И почти такую же изношенную и жесткую. Могила мамы ничем не отмечена. Но ведь сколько других людей лежит безвестно в безымянных могилах. Можем ли мы услышать, как мама шевелится под всеми слоями покровов, пытаясь распрямить согнутые колени? Каково это — находиться в смерти с согнутым коленом? Он ни за что не поставит знак над могилой. Могильный холмик постепенно оплывет, сольется с почвой. Порастет сорными травами. Быть может, черная ежевика оплетет его, как в стихах у Бишоп. Шаги мои по мягкой земле беззвучны.

Эмма ударила отца лопатой между лопаток плашмя. Ударила изо всех сил, но вряд ли сил этих было достаточно для серьезного повреждения. Она услышала, как что-то ухнуло в его легких, и он упал ничком, лицом в землю. Эмма отбросила лопату как можно дальше, на несколько футов. Ну, подумала она, что ты теперь видишь? Или ты никогда не видел ничего, кроме грязи?

Эмма не думала, что удар, задуманный как знак протеста, может иметь роковые последствия. Она легко понеслась к дому, как отпущенный на волю воздушный шарик. Вот в чем разгадка: ярость искупает. Что еще? Вечер.

И вечер настал. Пали мертвые птицы. Его нашли в поле. Она не тосковала по нему ни минуты. Ни минуты не беспокоилась из-за того, что он рассердится и сорвет злобу на ней, такой нахальной девчонке, что ударила горюющего папочку по спине. Его нашли в поле, лежащим лицом в грязи после сильного дождя. Разрыв сердца. Многие любят кукурузу со сливками. Падали темные капли. Поле было все в колеях и лужах. Эмма всматривалась все пристальнее сквозь колечко шнурка, обмотанное ниткой. И чувствовала течение. Мир — жидкость. Я лишилась веса. Я одинока, ведь правда?

как облако

Эмма боялась Элизабет Бишоп. Эмма воображала, как Элизабет Бишоп лежит голая рядом со столь же голой Марианной Мур и как соприкасаются кончики их носов и соски; Эмма думала, что весь набор чувств, когда-либо испытанных обеими поэтессами в их одиноких и одухотворенных жизнях, сказывается при соприкосновении их тел, а именно, когда эти тела целуются. Сама Эмма была почти бесплотна, как эфир, когда-то люди дивились прозрачности ее кожи; казалось, что кости ее просвечивают, словно тень или силуэт дерева, лишенного листьев.

Некоторые сны забываются. Но теперь Эмма Бишоп припомнила их все со счастливой улыбкой. Собирать ягоды в лесу, смотреть на черные ягоды, свисающие с веточки, и думать: не бери их, они могут быть ядовитыми… волнующее слово… яд… для нас. Элизабет Бишоп говорила «заряженные деревья», словно они могут выстрелить, как ружье. Наконец-то… наконец… наконец, подумала она: «С чем сравнить мне цветок, увядая, рождающий семя?»

точка на месте, где скончалась муха.

Мастер тайных отмщений

После долгих лет упражнений Лютер Пеннер достиг совершенства в искусстве тайных отмщений. Конечно, такая месть бледна и тонка; она кажется пошлой и слабой в сравнении с мускульными, размашистыми способами восстановления попранной чести, которые расцвечивают историю и делают ее читабельной. Зато тайная месть замышляется так затаенно и осуществляется столь ловко, что, изучив эту методику, паук научился бы ткать по-настоящему прочную паутину, а оса — жалить без промаха. Лютер Пеннер поставил перед собою возвышенную цель улучшить Природу и превзойти Провидение, и ради этого на протяжении уже упомянутых лет сделался мастером в искусстве, которое сам же и изобрел. Вполне осознавая свое могущество, он ничтоже сумняшеся обращался к самому себе в дневнике как «cher maitre et ami», поскольку все записи старательно излагал от третьего лица, придавая им безликую точность философского анализа. В этой формуле обращения не было аффектации: ведь он сам привык взирать на свое творческое «я» со стороны, с почтительным изумлением, как на персону, существующую вполне самостоятельно и располагающую богатым арсеналом средств. Будучи сам по себе человеком скромным и неприхотливым, он знал, что гений его не только создал и довел до совершенства новое искусство, но также постиг трансцендентальную сущность идеи отмщения и, подобно Декарту, усвоил ее благодаря возвышенному озарению, снизошедшему на него в один прекрасный день. Он понимал, что случай этот можно объяснить длительной подготовкой, ведь он всю жизнь изучал отмщение, — к тому моменту результатом его исследований был лишь каталог всевозможных историй об оскорбленной чести и соответствующем возмездии, — но, честно говоря, весьма сомнительно, чтобы эти знания как таковые породили революционную идею Чистого Отмщения en soi (что значит «в себе»); никогда бы без помощи Высших Сил он не постиг всей существенности тайны, не открыл субъективных причин приносимого тайной удовольствия, не понял до конца ее неизмеримой моральной силы. Ведь Чистое Отмщение дает в руки каждого обыкновенного мужчины, каждой женщины воистину чудовищное оружие, которое сразу уравновешивает силы слабого и угнетателя, а по прошествии времени непременно склонит чашу весов в более благородную сторону, ибо, хотя с виду такая месть бледна и вяловата, какие бы меры человек ни принимал, чтобы защититься от древних, активных форм мести, ничто не обезопасит его от невидимых ударов Л. Т. Пеннера; ни один человек, погрешивший против соседа своего, не сможет спать спокойно, и теперь я ощущаю уверенность, на какую не отваживался раньше, в том, что все наши самые благочестивые упования сбудутся, и благодаря Лютеру Пеннеру мы увидим торжество справедливости в несправедливой комедии жизни, и нищие духом наконец-то обретут наследство, давно им обещанное.

Цель моего труда — представить обществу этого скромного гения и изложить его доктрину, которая в будущем запечатлеет неизгладимо его имя в каждой душе. Я уверен, что как только мои заметки будут опубликованы и дневники Лютера Пеннера напечатают (а они откровенны, искренни и зелены, как луговая трава), то имя его поставят наравне с Коперником, некогда полностью перевернувшим наши представления о Вселенной. Никто не мечтал столь непрерывно, упорно и глубоко, как он. Подобно своему знаменитому тезке Лютеру, Пеннер мог бы реформировать всю нашу жизнь, а ведь необходимость реформации очевидна ныне, как никогда, потому что даже Природа, не говоря уж о Человеке, низко пала в наших глазах и лежит разбитая на куски, бессмысленной россыпью.

Лютера Пеннера это малоприятное состояние дел огорчало с самого раннего детства, и та проницательность, которой боги, по-видимому, втайне одаряют тех, кого предназначают для славных дел, позволила ему проникнуть в глубь «грязных душонок» его маленьких приятелей с потрясающей ясностью и силой, а отношения между ними породили в его сердце первую ноту будущей музыки, арии отмщения и воздаяния.

Чтобы читатель не вообразил, будто я выдумываю и привношу в ранние годы Пеннера свойства, проявившиеся значительно позднее, я процитирую здесь отрывки из его дневников — первые, еще неуклюжие каракули. Он начал записывать события своей жизни очень рано и продолжал вплоть до безвременной кончины. И записи эти отличаются поразительной неизменностью содержания и тона на протяжении многих лет, хотя, разумеется, стиль их менялся по мере того, как Пеннер взрослел и набирался знаний. Дневники его зрелых (и последних) лет все больше посвящались философским размышлениям. Лютеру Пеннеру всегда хотелось узнать, «как» и «почему»…