Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы - Кришан Чандар

должен стыдиться? Разве стыдно лечить людей?

— Лечить? Цветочки к волосам прикалывать — лечение?! Ужинать у нее — лечение?! По полдня сидеть у ее ножек, приятно беседуя, — лечение?! Если это лечение, тогда что такое любовные шашни?!

— Выбирай все-таки выражения!

Мать вскочила с постели и затопала ногами:

— Нечего мне выбирать выражения! Нечего меня одергивать! Не замолчу, пока она с белым светом не расстанется!

— Она выздоровеет и уедет отсюда сама.

— Куда это она уедет, интересно? Не затем она сюда приехала, чтоб уезжать. Конечно, она теперь тут останется. Выучится на сестру, потом начнет вместо сестры работать, а ту подсидит. Потом мое место займет — на это ей немного времени понадобится. Своего мужа загубила, теперь мою семью губит, ведьма несчастная! Но я не собираюсь скандалить с ней — я тебе в последний раз говорю: или завтра же ты выставишь вон эту ведьму, или ноги моей в этом оскверненном доме не будет!

Наутро мать объявила голодовку. За весь день она два раза выпила воды с лимоном, которую ей принесли из дома Моти Рама, — и все. Больше она ничего не ела и не пила, а я в этот день ревел не переставая. Я все старался уговорить отца, чтоб он не обижал маму, но его трясло от негодования, и я понял — он не собирается выписывать Шано из больницы. Так прошел первый день. Потом второй… третий… На четвертый день мама сильно ослабела, она даже говорила с трудом. Она ведь перенесла тяжелую болезнь, путешествие из Лахора тоже было утомительным, а дома сразу все это началось.

Отец ни с кем не разговаривал. Я вынес на веранду мячик для пинг-понга и пытался играть в пинг-понг об стенку. В это время вошел слуга и объявил, что Шано желает поговорить с мамой.

Мама слова не успела сказать в ответ, как, наклонив голову, вошла заплаканная Шано, в помятом дхоти с черной каймой. Губы ее пересохли, руки дрожали. Она припала к маминым ногам и сказала:

— Во многих жизнях была я грешницей. Иначе почему погибло мое счастье? Зачем я только приехала сюда! Под твоим домом я разводила огонь… Прости меня! Я уезжаю, я больше никогда здесь не появлюсь.

Мама не встала с кровати, она только откинула легкое покрывало Шано и всмотрелась в ее бледное измученное лицо: бесцветные щеки, потрескавшиеся губы, ввалившиеся глаза — красота Шано опять померкла.

Шано с усилием развернула сверток, спрятанный до тех пор в ее одежде, и достала свитер.

— Я для него вязала… — с трудом выговорила она. — Для того, кто всегда будет для меня выше бога. Если появится в твоем сердце желание понять боль другой женщины, довяжи своими руками. Больше я ни о чем тебя не прошу.

Шано положила недовязанный свитер на мамину кровать. Плотно сжав губы, она вышла из комнаты, но споткнулась о порог и чуть не упала. От резкого движения край дхоти соскользнул с ее головы — голова была выбрита. Я ни разу раньше не плакал из-за Шано, но тут, снова увидев ее бритую голову, разрыдался.

После отъезда Шано отец ни с кем почти не разговаривал и замкнулся. Казалось, в нем что-то угасло. Много месяцев после этого я не слышал его любимой песенки. Мама, которая раньше терпеть не могла его песенки, теперь многое бы отдала, чтоб услышать ее снова, но, когда она пробовала заговорить об этом, на лице отца появлялось выражение отчужденности, и мама быстро меняла тему разговора. Всем своим видом отец показывал, что не желает вспоминать об истории с Шано.

Через полгода после отъезда Шано мы узнали, что она умерла от чахотки у себя в деревне. Старший брат ее мужа приезжал в наши края по своим делам, заехал в больницу и сообщил об этом господину доктору.

В тот же вечер у господина доктора началась лихорадка, да такая сильная, что температура держалась выше сорока. Мама всю ночь не ложилась спать, ухаживала за больным, а ему не становилось лучше. На другой день установили, что у отца тиф. Температура упала только через одиннадцать дней. Отец ослабел, страшно исхудал — кожа да кости. Тиф дал осложнение на печень. Глаза у него стали желтыми-желтыми. Мать не отходила от него ни днем, ни ночью. Ее будто приклеили к отцовской постели. Это сильно сказывалось и на мамином здоровье, но о себе она не думала.

Раджа повел себя любезно по отношению к господину доктору и распорядился прислать нового врача. Тот лечил отца и подменил его в больнице. Новому доктору помогала старшая сестра. Из Лахора прислали множество лекарств, но отец все не поправлялся — желтуха продолжала мучить его. Отец буквально таял у нас на глазах.

Мать перепробовала на нем все народные средства, все наговоры, заговоры и мантры, давала ему лекарства, присланные хакимом Шамсуддином, поила настойками Шивы Рама. Но все впустую.

Доктор Гирдхари Лал, присланный в больницу вместо отца, делал все, что мог, однако отцу становилось хуже и хуже. Резко обтянулись ребра, глаза, когда-то так красиво блестевшие, запали и померкли, как стоячая вода, на ногах появились отеки.

Каждую свободную минуту мать проводила в домашней молельне. Она часто плакала, прячась в покрывало, но я ни разу не видел слез на ее глазах, когда она была в комнате отца — там она улыбалась.

Она по часам кормила отца, растирала ему ноги и находила время для своих молитв. Ночью, стоило отцу шевельнуться — мама была уже на ногах. Непонятно, когда она умудрялась спать.

Отец все видел, но ничего не говорил. С его пожелтевшего, угасшего лица не сходило выражение какой-то муки, глаза погасли, пересохшие губы и пальцы дрожали. У него началась бессонница. Он молча лежал на спине и неотрывно глядел в потолок. Казалось, жизнь постепенно оставляла его.

Доктора Гирдхари Лала все это приводило в отчаяние. Наш дом погрузился в густую тень уныния. Мы жили как во сне, говорили, двигались, что-то делали. Потом вдруг, будто заслышав поступь смерти, вздрагивали. А если ночью раздавался собачий вой, мама в ужасе прижимала руки к бешено стучащему сердцу, закусывала край покрывала и давилась беззвучными рыданиями. Всегда становится легче от пролившихся слез, потаенные же рыдания рвут душу.

Как-то раз перед нашей верандой появился йог. В одной руке он держал ритуальные щипцы, а в другой — трезубец[9]. За плечами его была подвешена большая сумка. Йог просил милостыню. Мама чуть не доверху наполнила его сумку мукой и рассказала ему о