Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

— Я кого же вы черта выезжали в поле? — гремел голос Павла по окутанной полуденным зноем степи, — Де вы раньше булы? Де булы ваши лодырничьи очи, шо вы тильки зараз побачили неисправности? Га? От-то ж, мабуть, вам своего добра не жалко? А ну, шо тут у вас робыться?

И Павел сам полез под комбайн, стал выстукивать ключом, подвинчивать ослабевшие винты и гайки, подтягивать цепи… Он вылез оттуда, измазанный маслом, черный, как трубочист, презрительно сплюнув, скомандовал:

— А ну, пробуй, бисовы души!

Тракторист дал газ, комбайн тронулся, застрекотал. Растерявшийся, смущенный парнишка-комбайнер стоял на своем месте, а директор бежал рядом, сгибаясь вдвое, заглядывал куда-то под гудящие косогоны, хрипел:

— Гони! Гони! Хорошо берет… Так! Ну, недотепы! Директора ждали, чтобы вам хедер отрегулировал!

На обратном пути в совхозную усадьбу Павел заехал на бригадный стан. Его пригласили обедать.

— Це добре! — удовлетворенно сказал Павел, порылся в тачанке под сиденьем, нащупал там литровый термос, который он старательно прятал от Фроси. Налив в алюминиевый стаканчик водки, выпил свои положенные на каждый день, двести граммов и совсем повеселел. Лицо директора, и без того сожженное солнцем и красное, с выцветшими белесыми бровями, совсем расцвело, стало багровым.

Грузный и могуче широкий в плечах, с расстегнутым воротом запыленной, пропотевшей насквозь гимнастерки, он сидел с рабочими за одним столом под полотняным навесом и с аппетитом ел жирный и красный, наперченный до нестерпимого жжения во рту, украинский борщ, потом пшенную кашу с бараньим салом.

Напоследок он побеседовал с комбайнерами и трактористами, взял с них слово закончить основной пшеничный массив за пять дней и, провожаемый одобрительным говором, сел в качнувшуюся под тяжестью его тела тачанку и уехал.

Смеркалось, когда он подъезжал к усадьбе. Степь тонула в фиолетовой душной мгле. Там и сям на дорогах вспыхивали синие фары автомобилей. Где-то устало пофыркивал мотор комбайна. Махнула над головой крылом сова, бесшумно уплыла в темноту.

На западе догорала тусклая оранжевая полоска. Утомленные кони вяло трусили, изредка всхрапывая и пугливо косясь по сторонам. Неожиданно, когда тачанка спускалась в лощину, впереди, сбоку дороги, выросла сутулая фигура. Кирюшка придержал лошадей.

— Кто такой? — окликнул Павел.

— Свои… Дежурный, — ответил сиплый стариковский голос.

Фигура приблизилась к тачанке, и в полумраке Павел разглядел широкую сивую бороду, ружье, повешенное через плечо.

— Это ты, Юхим Петрович? — спросил Павел.

— Та я ж… Дежурю… Хожу до Тишкиного кургана и назад к совхозу…

— Ну, добре… дежурь, диду.

То самое чувство, которое Павел испытал при встрече с пионерами, приятно тронуло его сердце.

От хутора до фронта лежали многие несчитанные километры, такие же широкие поля, села и города, и в них, наверное, вот так же дежурили люди, сторожили свое добро, созданное годами в поте и муках.

И ничего, что до фронта еще далеко, может быть, и не долетит сюда враг на своих самолетах, но люди пусть ходят по степи и дежурят, пусть и на безвестном хуторе будет, как на фронте.

Так думал Павел, подъезжая к дому.

6

Прошло несколько дней, а Виктор Волгин все еще находился под впечатлением первого боевого вылета. Подниматься в воздух пришлось под огневым ливнем пикирующих на аэродром немецких штурмовиков. Некоторым самолетам так и не удалось взлететь. Они сгорели на земле вместе с летчиками.

Первая встреча Виктора с «мессершмиттом» произошла над аэродромом. Он мало что запомнил из этого боя, который продолжался не более пяти минут…

«Мессершмитт» был светлоянтарного, осиного цвета. Его длинный, похожий на веретено корпус, казалось, со свистом ввинчивался в воздух. Это была новенькая машина с узкими, словно обрубленными на концах крыльями.

Самолет все время наседал на Виктора, и Виктор так и не сумел вывернуться и сманеврировать, чтобы самому зайти немцу в хвост. Один раз крылатая тень пронеслась впереди, Виктор по горячности выпустил почти весь боевой комплект. А дальше произошло то, о чем он не мог вспомнить без стыда. Он уходил от врага, даже забыв об усвоенных на ученье приемах.

Один или два раза воздух резко взвизгнул над ним, и самолет задрожал, как тонкая стальная пластинка от удара. Фашист пустил вслед Виктору горячую струю металла и только потому, что стрелял плохо, не попал.

Виктор опомнился, лишь когда кружил где-то над лесом, и долго не мог найти аэродром.

Так рушилось в сознании Виктора обычное представление о войне…

После первого неудачного воздушного боя в течение трех дней Виктору не пришлось участвовать в боевых вылетах. Его самолет был поврежден, а другой машины не давали. В первым же день войны полк потерял треть своих самолетов. Три раза пришлось менять аэродромы. Управление и связь были нарушены; базы, заправочные машины и весь обслуживающий персонал отстали на дорогах.

Командир полка, всегда быстрый в своих решениях, на этот раз, несмотря на все старания, не мог собрать сил для организованного удара по наседающей вражеской авиации…

Эскадрильи «юнкерсов» тяжело плыли на средней высоте. Виктор, лежа в тени дерева, у замаскированных наспех самолетов, в ожидании горючего, боепитания или команды штаба, бессильно следил за ними, скрипел зубами. Он вспоминал первый воздушный бой, прижимался головой к вздрагивающей от взрывов земле и плакал, как ребенок.

В эти тяжелые дни он забыл обо всем на свете: о друзьях и родных, о том, что надо написать отцу и матери. Его занимала одна мысль: когда же он снова поднимется в воздух и заглушит в бою свой нестерпимый стыд.

Наконец авиаистребительный полк вновь получил возможность участвовать в воздушных операциях. Эскадрильи стянулись, пополнились новыми машинами. Взлетные площадки были приведены в состояние, соответствующее боевым условиям. Было налажено аэродромное хозяйство, боепитание и снабжение горючим. На это ушло двое суток нечеловеческого напряженного труда; люди совсем выбились из сил, как после изнурительной болезни, еле держались на ногах.

Виктор увидел на лесной, ровной, как стол, полянке редко разбросанные, накрытые березовыми ветками самолеты, увидел свою заштопанную во многих местах машину и почувствовал облегчение. Теперь можно было не сомневаться, что командование пошлет эскадрилью в бой.

За несколько дней Виктор получил возможность помыться, почиститься, побриться. В расположенной в густом осиннике походной парикмахерской он взглянул в зеркало и не узнал себя. На него смотрело обросшее клочковатой русой бородкой, измученное, постаревшее лицо. Выражения веселого добродушия и мальчишеской беспечности точно никогда не бывало…

— Скажи, Витька, тебе ясно, что намерен делать «старик»? — спросил Родя Полубояров, когда они после ужина вышли из землянки-столовой.

Сутулясь, Виктор перепрыгнул через недавно вырытую щель, угрюмо ответил:

— Если нам удастся задержаться здесь еще на один день, мы поработаем на перехвате немецких эскадрилий. Ты же видишь: «юнкерсы» все время летят через наши головы, где-то бомбят, а мы только кочуем с места на место, как цыгане.

— Неужели ты думаешь, что пехота еще будет отступать? — спросил Родя.

Виктор хмуро окинул взглядом маленькую нескладную фигуру товарища на кривых, точно у кавалериста, ногах, его задорно, по-петушиному, вскинутую голову в сдвинутой на правый висок пилотке. Побелевший на солнце вихор нависал на левый отчаянно дерзкий глаз Роди, и это придавало его лицу хитрое, ухарское выражение.

— А как ты думаешь, будет еще отступать пехота или не будет? — спросил Виктор, срывая с ветки темные и жесткие листья осины.

Родя вынул портсигар, закурил, щелкнул крышкой.

— Откуда я знаю, будет или не будет. Одно можно сказать: там идет здоровенная драка…

Они сели на влажный бруствер, насыпанный на краю щели. Густо пахло недавно вскопанной землей, какими-то дурманно-горькими лесными цветами. Лучи заходящего солнца просвечивали через лесную чащу.

В зеленоватом сумраке металлически свистел дрозд, где-то куковала кукушка.

— Вот, брат, тишина, как дома, — горько усмехнулся Родя. — Того и гляди, девчата где-нибудь запоют!

Виктор ковырял былинкой влажную землю, молчал.

Родя глубоко вздохнул.

— Ежели завтра «старик» не скажет мне: лети, — сбегу в пехоту… Мне тут делать нечего. Я не обозник.

— Вместе сбежим, ладно? — насмешливо прижмурился Виктор.

— Ты не зубоскаль. Мне это надоело. Быть посмешищем я больше не намерен.

— Громко сказано, но сейчас это ни к чему, Родион. Ты же знаешь, почему мы эти дни ползаем по земле, как жуки…

— А сейчас? Чего мы ждем?