Новый Белкин (сборник) - Наталья Иванова

– Ты прекрасно говоришь по-русски, Чарльз.

Отец умер вскоре после отъезда брата за границу. Брат был старше меня на десять лет. Дом опустел. Стол под хрустальной люстрой в большой комнате накрывался редко. Приходившая к матери тетка чаще уединялась с ней в кухне или на диванчике в спальне, и они перебирали воспоминания. Вещи застыли в неизменном со смерти отца порядке, постепенно теряя свое вспомогательное для жизни значение и становясь символами.

К этому времени я успел поездить по стране с экспедициями и стать папой. Как-то незаметно окончилось время, когда «было славно».

– Ты хорошо сделал, что позвонил мне, молодец. Застал меня в Москве. Как телефон-то не забыл?

– Я еще был в Москве несколько лет назад. Два года назад. Но ты был в Сибирь. Я говорил по телефону с твоей мамой, да? Но я знаю, что умер твой отец. Это ужасно... Да, а где брат, он хотел жить в United States, он уехал?

– Он давно уже уехал.

– Ты сейчас живешь в Сибирь? Один? Это интересно. А дочка?

– Она осталась с Аленой, я с ней редко встречаюсь. Мама иногда берет ее к себе на выходные.

– Да, Сергей, у тебя была жена, и теперь, когда вы разошлись, ты, наверное, должен иметь хороший опыт. Скажи мне, что им надо? Потому что я не знаю, что надо для моей Лилки. У нас квартира в Marburg, ты знаешь сколько? Семьдесят метров. Это достаточно для двух человек, не так ли? Она покупает себе новую одежду постоянно. Но она хочет, чтобы я оставил работу и ехать в Канада. Зачем?

– Чарли, я тебе могу рассказать, как отличить след кабана от следа оленя, это несложно. Последнее время я...

– Спасибо. Я понял. Это слишком сложно, а мы очень хорошо сидим и вспоминаем, как было весело. Но я думал, что я знаю женщин.

Чарльз загрустил. Летний вечер отражался в его очках, и, по-моему, он совсем не хотел возвращаться в свой Марбург, к своей Лильке, а предпочел бы снова вернуться в то время, когда его все любили.

– Да, я хочу еще взять немного пива. Тебе нравится это пиво? Это очень хорошее. Действительно, прекрасное пиво. Но в Marburg я совсем не пью, может быть, только в воскресенье одну бутылку. Здесь я пью каждый день, и довольно много. Это смешно.

* * *

– ...Мать старая мне говорит – Мань, мол, корова пропала, иди ищи. Ну, вот я ищу, ищу, пришла в кусты. Корова-то наша в кустах, оказыватся, телится. Я молодая еще была тада. Вот, а в кустах телефон на черемухе висит. Я думаю-то, что за телефон, но трубку взяла послушать. А мне голос-то оттель и говорит, что, мол, Сталина живьем взять, а Ворошилова, значит, Калинина, Молотова, Андреева – всех, всех убить. Я скорей побежала, милиции все рассказала про это, они приехали на машинах с собакими. Всех арестовали, а мне за это было – сто рублей и медаль дали.

Прабабушка утирает тряпочкой рот, а я спрашиваю, где теперь медали, те медали, которые ей вручали при царе и после революции, которыми ее наградили за серебряное распятие, найденное в лесу, и за спасенное правительство, и за саму революцию.

– Немцы отобрали, – объясняет она, и мне становится очень жалко.

Свои были и небыли старуха рассказывала в то время, когда мы оставались с ней дома одни. Я учился в начальной школе. Мама и Бабаня по сто раз говорили мне, что никаких медалей и немцев в помине не было, что нечего слушать всякую чепуху, но мне нравились эти остросюжетные истории, тем более что я был единственным, кому прабабка их доверяла. Рассказ о телефоне, который висел в кустах, почему-то назывался трубка Сталина.

Когда во втором классе учительница спросила, у кого из нас дедушки и бабушки участвовали в войне или в революции, я забыл про портрет предка-революционера на стене, но зато начал рассказывать, как девятнадцатилетняя прабабушка боролась со старым миром у себя в деревне. «Как переворот объявили, то мы с бабами пошли и Катю-гулящую кольями убили», – вспоминала она.

– Это действительно очень интересно, Сережа, – быстро перебила меня Галина Ильинична, – но, к сожалению, урок у нас скоро заканчивается, и мы не сможем выслушать твою историю до конца. Давай сделаем так, – попроси бабушку рассказать тебе все еще раз, запиши эту историю и принеси мне. Я сначала прочитаю, а потом ты сможешь сделать нам доклад.

Вид блокнота и ручки насторожил прабабку.

– Это накой ты записывать хочешь?

Я сказал, что меня попросила об этом учительница, и надолго лишился рассказчика. Мне перестали рассказывать даже вполне безобидные истории о шестипалом Кирее и о серебряном распятии.

Двадцать пять последних лет жизни прабабка провела, сидя дома на кровати. «Я убойная» – ей прилетело поленом по голове во время работы на пилораме. «Наработалась, хватит. Теперь, Анька, ты на меня работай» (своей дочке, Бабане).

Она потихоньку превратилась в призрак, который пугал своим видом моих одноклассников, пугал мертвой, желтой кожей на руках, сморщенным лицом и сиплым, невнятным голосом. Этот призрак населял дом моего детства. В доме еще был несгораемый шкаф, который никогда не открывался; антресоли с бельгийским ружьем и коробкой патронов; страшный бронзовый бюст с пустыми зрачками и портрет на стене в моей комнате.

Мы с моим школьным товарищем играли в такую игру – надо было встать перед портретом, посмотреть ему в глаза, а потом бежать и прятаться. Мы прятались куда-нибудь под кровать или за шкаф, потом осторожно выглядывали, смотрели на портрет, и оказывалось, что строгий взгляд направлен прямо на нас. Это было тоже немного страшно и непонятно, но от портрета действительно никуда нельзя было деться, можно было только стараться игнорировать его присутствие или убегать из комнаты. Если я вырывал из дневника страницы с двойками, пытался взломать загадочный сейф или крал из карманов в прихожей мелкие монеты, взгляд становился осуждающим и немного презрительным.

Ночью, когда перед сном я лежал в кровати, портрет сливался с обоями, профиль неистового композитора скрывался в тени книжных шкафов, и можно было подолгу смотреть, как ветер гонит по небу облака. На самом деле это был дым из труб находившейся рядом теплоэлектростанции. Поэтому «облака» летели по небу очень низко, быстро и красиво, независимо от того, было ли небо ясным или нет, главное, чтобы ветер дул в нашу сторону. Наверное, неумелое созерцание летящих облаков сделало меня слишком мечтательным.

Потом я явился свидетелем того, как открывали несгораемый шкаф. В комнате рядом с Бабаней сидели несколько человек из музея Революции, а перед ними на столе лежали часы-луковица, какие-то бумаги и два красивых пистолета. Я не удержался и потянул руку к тому, что был поменьше, после этого меня выслали из комнаты. Когда они ушли, забрав пистолеты, часы и бельгийское ружье, Бабаня дала мне заглянуть внутрь таинственного шкафа. Там остались только упаковки английских лезвий для безопасной бритвы и запасные части к слуховому аппарату. Шкаф утратил свою притягательную силу.

Бронзовый Бетховен перестал меня пугать, когда я обнаружил, что его пустая голова является прекрасным тайником. Сначала я в нем прятал огромный нож, который нашел на даче, а когда стал постарше, то хранил там бутылки с вином.

В пятнадцать лет я помог отнести совсем больную прабабку в машину «скорой помощи», старуха не хотела уезжать и вцепилась мне в плечо с такой силой, что там остались синяки. Она любила всегда повторять: «Ох-хо-хо, Сереженька, когда ж помру-то?». Но в тот момент, когда я сажал ее в машину, она очень сильно боялась смерти. Ей сделали операцию, и она вскоре умерла.

Портрет еще долго оставался на стене, но я перестал обращать на него внимание. Интереса к семейной и отечественной истории я не испытывал, хотя наш школьный историк делал робкие попытки привить его старшеклассникам.

– Ну что, все прочитали параграф, который я задал? – спрашивал он в конце занятия, выходя из задумчивости. – Все ясно? Так вот, на самом деле это происходило совсем не так, как там написано.

– А как? – кричали почти все, кроме самых пофигистов.

– По-другому. А как именно, я не буду вам говорить. Я не сумасшедший.

Он, наверное, хотел раздразнить нас, заинтересовать. Но это не производило особого впечатления. Когда на твоих глазах переписывается история, когда не все успели сменить устаревшие учебники, когда скоро грядут выпускные экзамены, то бесполезно, да и некогда докапываться до истины. А чуть позже исчезла и сама необходимость докапываться. Бери – не хочу.

В возрасте, наверное, лет четырех я твердо знал от взрослых, что если подобрать с пола упавшую конфету и съесть ее, то в животе после этого заводятся червяки, и ребенок умирает. Микробы не грозили отцу или матери, они были смертельны только для таких маленьких, как я, детей. Я не запомнил точно, кто мне дал такое знание, – может быть, старший брат, – я одинаково верил всем взрослым. Но в одно прекрасное утро я остался на кухне один, и конфета «Взлетная», которую мне вручили после еды, выскользнула из обертки и упала на пол. Я залез под стол и глядел на нее, как она лежала на зеленом линолеуме, украшенном полосками солнца. В шкафу, в бумажном пакетике, я знал, хранились еще несколько точно таких же леденцов, их можно было достать, встав на табуретку. Их не хотелось.