Дж. Р. Р. Толкин - Сергей Алексеев

Тидвальд замечает: «Странный// сон тебе снился, Тортхельм! О ветре// ты бормотал, о судьбе и роке, — // дескать, тьма этот мир поглотит// — гордые, безумные речи:// так бы мог сказать и язычник!// Я не согласен с ними! До утра// далеко, но огней не видно:// всюду мгла и смерть, как и прежде.// Утро же будет подобно многим// утрам: труд и потери ждут нас,// битвы и будни, борьба и скорби,// пока не прейдет лицо мира».

Тидвальд отвечает на главное из прозвучавшего в сонной (едва не «одержимой») речи Тортхельма. «Героический дух» и исходил из того, что самый мир людей и богов катится в ночь, к вечной погибели. Дух христианский — иной. Мир полон страданий, но приносит и радости, — за ночью утро, пусть дальше и иная ночь. «То, что было, — это то, что будет». Но — с иной эсхатологической перспективой, и перспектива эта («прейдет лицо мира») обессмысливает языческую жертвенную до безумия героику. Самое же главное — она обеспечивает даже самой трагической истории счастливый конец, Эвкатастрофу, по толкиновскому эссе «О волшебных историях». Это подчеркивает Толкин в своем переложении трагической бретонской легенды, «Балладе об Аотру и Итрун». Эта небольшая поэма относится уже точно к интересующему нас периоду, к 1930 г. Описав вслед за классическим сборником бретонских баллад виконта де ла Вильмарке смерть запутавшегося в тенетах колдовства графа и обреченной его неразумием жены, Толкин завершает его следующей строфой: «Повествованье кончил я// о лорде — Бог ему судья! // И хоть печален сей рассказ,// но ведь не всякий день у нас// веселье. И с надеждой новой// и чистой верою Христовой// жить учит Бог, день ото дня// нас от отчаянья храня,// пока Пречистой Девы очи// нам не рассеют дольней ночи». Христианину открыто то, что неизвестно языческому герою, — всякое зло конечно и заведомо обречено, тогда как Бог торжествует вовеки. Закономерно в упомянутом уже эссе «О волшебных историях» Пришествие Христа предстает как Эвкатастрофа всей человеческой истории.

Так имеет ли право на существование в христианском мире хоть что-то из языческой эпики? По Толкину — имеет, ибо человек, хотя и заблуждаясь, творит «фантазию», «фэнтези» силой и властью, данной ему от Бога, а значит, закладывает в нее далеко не только греховное и лживое. Мысль о том, что грехопадение исказило, но не отторгло у человека право на сотворение «вторичных миров», сотворчество с Создателем, обогащение Его замысла — и не извратило творений человеческого сознания всецело, — выражена в программном для Толкина стихотворении «Мифопоэйя». В эссе же «О волшебных историях» Толкин высказывает мысль, что лучшие «волшебные истории» приближаются к прозрению Истины, служа как бы отражениями подлинного Божественного света, «мифа», ставшего Истиной, — «истории» о Христе со «счастливым концом» Воскресения. Эта мысль Толкина была не нова. В конечном счёте она восходит к общехристианскому представлению о том, что по попечению Промысла вся история человечества — не только священная история Ветхого Завета, хотя она в первую очередь, — есть приуготовление и предвестие истории новозаветной. В рамках этой концепции вполне могло допускаться и даже прямо утверждаться, что языческие мифы, пусть в искаженной форме, содержат некие «предчувствия» подлинной Истины, даже невольные «пророчества» о Христе. Тем самым человечество готовится к Его Пришествию, к постижению Истины. Отсюда богатая именно на Западе традиция аллегорического толкования античных мифов в духе христианского Откровения. Эта традиция, восходящая к аллегорическим толкованиям античных же философов, кульминировала уже в раннее Средневековье в совершенно христианской «Мифологии» Фульгенция.

«Легенда о Сигурде», в отличие от обеих поэм «Легендариума» (о Турине и о Берене), — закончена. Более того, это единственное крупное произведение Толкина, целиком основанное на «неавторской» мифологии, на классическом древнегерманском сюжете. «Легенда» составлена, по сути, из двух отдельных поэм. Первая, «Новая Песнь о Вёльсунгах», состоит, в свою очередь, из нескольких глав-песней, оформленных по образцу песен Старшей Эдды, но более органично между собой связанных. Она начинается с истории обустройства мира и войны богов с великанами. Далее следует сказание о Сигмунде, отце Сигурда, его мести за своего отца, подвигах и гибели. Основной же герой первой поэмы — Сигурд. Вторая поэма, «Новая Песнь о Гудрун», меньше объёмом и не делится на части. Она начинается с гибели Сигурда, далее описывается женитьба гуннского короля Атли на Гудрун, его стремление захватить драконий клад, доставшийся братьям Гудрун после убийства Сигурда, гибель бургундских королей и месть Гудрун за братьев. Толкин довольно точно следует первоисточнику в общей канве событий. Но то тут, то там вносит частичные «исправления». Так, например, он несколько смягчает первобытные мотивы в описании мести Сигмунда и Сигню за их отца Вёльсунга мужу Сигню. Сигню здесь, к примеру, не губит собственных детей. Заметим, что это не от мягкосердечия автора — гораздо более страшную месть Гудрун, скормившей мясо своих детей их отцу Атли и напоившей его их кровью, он оставляет. В «Песни о Гудрун» Толкин заимствует из в принципе мало привлекаемого в его «реконструкции» немецкого нибелунгского эпоса картину долгой борьбы бургундов против осаждающих их гуннов. Более того, он добавляет лишь едва намеченную в немецкой «Песни о Нибелунгах», но не реализованную там тему — на сторону бургундов переходят покоренные гуннами готы, чтобы вместе сражаться с поработителями. О других новшествах Толкина речь пойдет далее, они непосредственно относятся к основной нашей теме.

Но еще одно имеет смысл отметить здесь. «Новая Песнь о Вёльсунгах» подчеркнуто, вызывающе мифологична. Характерно, что даже родной народ Вёльсунгов (франки) не назван ни разу. Драконоборец, жених валькирии Брюнхильд, Сигурд действует в мире мифа и вступает на пространство истории, лишь попав к бургундскому королевскому двору. Эта встреча и рисуется как встреча мифа и истории — принц Гуннар поет Сигурду о гуннском нашествии и своих подвигах в войне с гуннами, Сигурд же ему о победе над драконом. И встреча эта кончается трагично — Сигурд и Брюнхильд гибнут, погубив друг друга именно благодаря этому «реальному» (для древнего германца) миру. Во второй поэме миф развертывается в историю. «Песнь о Гудрун» столь же подчеркнуто исторична, как предыдущая мифологична. Толкин намеренно насыщает ее историческими сведениями об эпохе Великого переселения народов, заимствованными не только из германского эпоса, но и отчасти, неброско из латинских хроник. Толкин удалил также финальные песни Эдды, которые представляли собой очевидное искусственное смешение бургундского и готского эпических циклов. Сверхъестественное в этой поэме ограничено тем, что составляло для древнего германца обыденную реальность, — колдовство, дурные предзнаменования. Боги не действуют даже косвенно, в отличие от «Вёльсунгов», где Один — незримый, а то и вполне зримый «режиссёр» всего действия.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});