Иоанн III, собиратель земли Русской - Нестор Кукольник

— Старик идет! Старик идет! — сказала она, убирая бобы. — Можешь, князь, сказать ему про нашу ворожбу, если себя не жалеешь…

— Пожалей и ты себя, Василиса! Гляди, чтобы о художестве твоем никто не сведал… Идет!..

Василиса ушла в спальню. Старик вошел, посмотрел на сына значительно и сел на свое обычное место.

— Ну, сынок, дело идет на лад. Дворецким назначен, по-моему, Шастунов, человек он надежный… Ну, а твои дела?..

— Что мои дела? Я княгини совсем не вижу; сегодня и то мельком, когда ей няня доложила, что сенная девушка, Мавра, слегла, государыня княгиня сказала: «Пусть князь о другой озаботится, это его дело».

— Что же ты, озаботился?

— Пришел к тебе спроситься. Мавра постельной была. Больно близкая к царевне — надо выбирать осторожно…

— Мало ли у царевича приписных сел и вотчин. Вели выбрать, только поглупее…

— А я так думал поумнее, да чтобы нам была преданна.

— А где такую возьмешь? Старую нельзя, княгиня рассердится, а молодая сейчас себе найдет между теремными покровителя и от нас отшатнется.

Вошел дурак и, размахивая своей дурацкой шапкой, стал прогуливаться по гридне.

— Ты зачем пожаловал? — спросил Патрикеев.

— Видишь, совсем стемнело, скоро петухи запоют, а ты еще не спишь! Положим, ты молодец, да я-то не лошадь: пора прилечь, а пока ты в гридне, мы торчим в переходах, то и дело щелчками ободряемся. Так прощай, боярин, покойной ночи!

— Твоя правда, дурак! Точно с дороги дальней вернулся я, совсем разломило. И после обеда спать не дали, к государю позвали. Ну так прощай, сынок, про сенную завтра перетолкуем…

— Милости просим, — сказал шут, низко кланяясь Косому и указывая на двери… Тот перекрестился, поклонился и ушел, рассуждая: «Нет, неспроста дурак тебя спать гонит!»

«Нет, — подумал Патрикеев, — ты приходил, Косой, не про сенную толковать. Другая приманка: попадешься».

— А где Василиса?

— Она в своей каморке сидит, с гостем…

— Гость уже здесь? Зови его ко мне в опочивальню.

Василиса привела гостя в опочивальню, сама вышла и заперла в образную двери; боярин слышал, как она заперла и вторую дверь в гридню, но не поверил, вышел в образную и тогда только успокоился.

— Ну, Мунд, тебя в этой одеже, чай, никто на Москве не признает, а все нельзя тебе тут оставаться. Что тебя это, глупого, укусило: на площадях, на рынках, где только народ ни соберется, кричишь во всю холопскую силу противу Москвы да противу Ивана! Дурень, дурень, тому ли я тебя учил?..

— Хорошо научил, так хорошо, что взяли дурака да кнутом и высекли. Язык хотели отрезать…

— А кто выручил тебя, неблагодарный!

— Да за что же я тебе и служу. Язык-то мне оставили, да кнут-то не свой брат. Я и давай Москву благодарить за угощенье тем языком, что по твоей боярской милости мне оставили.

— Дурень, дурень! Да разве я тебя выдал? Будто я знал, что Андрей Васильич своего боярина Образца не пожалеет. А тот на попятный двор, да на тебя и указал, а ты бы и сказал: «Я ни от кого не слыхал, будто государь брата Андрея в подвал засадить хочет, я про то никому не говорил да и говорить не мог». Тебя пугнули пыткой, ты от страха и растаял. Да ведь пытка в моих руках: похлопали бы мимо твоего тела, ты проревел бы на заказ, не сознался, и кончено. За Образца бы принялись; уж того бы пытали взаправду, сказал бы то, что надо. И то сказать, и кнутом-то тебя взыскали по-отечески.

— Уж точно «по-отечески». Рубцы на всю жизнь останутся…

— Ну, брат, это невзначай! Видно, болван зазевался. Да что, любезный, дело прошлое, не воротишь. Андрей Васильич уж как настаивал, чтобы тебе язык укоротить, да благо мой верх взял. И теперь тебя велено искать. Я сыщиков в Новгородскую волость направил. А все Андрей, покою из-за тебя никому не давал. Вот твой милостивец!

— Хороши все! Мудрость и ласка на языке, а в сердце змей сидит; горе вам, крамолой дышащая братия! Вы, я слышал, и закона отступились…

— Полно горланить. Все стоит по-прежнему, только покрышка другая. Язык твой погубит тебя, а я уж вступаться не стану.

— Ох, плоха на тебя надежда!

— Ну, не дурень ли ты, размысли сам? Не в моей ли власти кликнуть людей, махнуть рукой — ты без языка, махнуть другой — и ты без рук, кивнуть головой — ты на дне Москвы-реки, и за смерть твою мне скажут еще спасибо. Не я ли держал тебя в городовых на свой счет, да ты стал не то рассказывать, чему я тебя научил, и оттолкнул мою руку…

— Сущая правда, боярин, каюсь. Я не подумал — злоба увлекла и…

— Дело прошлое. Кипит дело новое. Любишь ли ты Андрея?

— Злодея моего! О, боярин, дай мне нож да случай.

— Тише, тише, мне показалось… или точно, крысы завелись…

Боярин осмотрел все углы, вышел в образную, в гридню — там дремала Василиса.

— Видно, крысы, — прошептал боярин и ушел в опочивальню.

Долго беседовал он с Мундом, Василиса все время дремала и проснулась только на зов боярина: «Проводи старика, Василиса!»

— Ну, прощай пока, а на Вологду я тебе дам проводников надежных…

«На Вологду! — подумала Василиса и мысленно повторяла, как будто затверживая: — На Вологду, на Вологду».

III

НАЧАЛО ИСПЫТАНИЙ

Азбука — наука, робяткам бука.

Пословица

Кафы не узнала Зоя, въезжая в знакомый город, где вышла она за Меотаки. Дом, где жили они, можно заприметить, но он давно уже в развалинах. Огонь и разрушение сделали свое дело исправно, оставив только обглоданный костяк некогда теплого приюта, где видела красавица много угождений и ласк старого мужа, но все же скучала в довольстве, не находя того, что в юности ценится дороже, чем внешние людские отличия — игрушки взрослых детей, — удовлетворения влечений сердца. Оно просилось на простор и заявляло настоятельную потребность сочувствия, живого ответа на пылкую страсть. А красивой Зое давали золото вместо чувства, кормили да холили, одевая в бархат, в соболя недавно голодавшую нищенку, и полагали, что она должна быть вполне удовлетворена, попав на такое завидное житье. Не скоро сдалась она, положим, но сдалась же, привыкнув к мысли, что этой участи ничем не переменишь.

Она только думала, давно ли было все это? Десяток лет какой-нибудь.

И теперь вид развалин дома Меотаки, где все это переиспытало сердце Зои, не произвел, однако, на нее особенно болезненного ощущения после воспоминаний.

Море с его чистою лазурью и закатом те же, но город и люди — другие. Грек где-где покажется, генуэзец — еще реже, а все жиды да турки — теперешние властители Кафы.

Послы московские из турецкого города Кафы снеслись с ханом и, получив приглашение, на татарских уже лошадях, с проводниками ханскими, должны ехать ко двору Менгли-Гирея. У Зои крепко забилось сердце, когда почтительный Никитин пришел поведать его высочеству Андрею Фомичу, что они с князем Васильем отправляются в эту же ночь править посольство. Не одна она, но и развенчанный деспот выслушал с неудовольствием весть, расстроившую все планы их.

— А мы что же?

— Ваша светлость покамест останетесь при обозе нашем, а мы налегке должны… беспременно одни… потому что в грамоте говорится о двух послах, и турки уж спрашивали, зачем у нас больно много посторонних. Пронюхали злодеи, что и деспина тут. Уж намекали, что-де им в ханскую столицу ехать не полагается. Мы отстаивали, говорили все, что нет у нас женска пола, да турки знай себе в бороду посмеиваются… нет-нет да и опять за свое.

— Если турки догадываются, что я здесь, мы погибли! — с отчаянием всплеснув руками, вскрикнул трусливый потомок византийских владык.

— Из чего тут погибать… подождать оно только придется… день, может, один. А впрочем… все будет благополучно. Хану ужо я по-итальянски молвлю — так, мол, и так. А с этими головорезами-то турками баять не приходится. В Эски-Крым к себе мы не замедлим вас переправить, истинно говорю.

Слушая убеждения эти, Андрей понемногу успокоился; не то было на сердце у Зои.

Разлучиться теперь с Васей и на один час ей казалось вечностью, а тут и сама неопределенность срока внушала ей справедливую причину очень понятного беспокойства. Делать, однако, было нечего. Спустилась южная ночь, и временное жилище, занятое главными послами московскими, опустело. Огонек долго светился в отдаленном углу помещения обозных людей посольских, где приютила скрываемого деспота с его женою заботливость московских друзей. Вася тяжело вздохнул, подымаясь на гору и потеряв из виду свет, указывавший ему место, где осталась Зоя, — после сцены ночного отпора грабителей ставшая для него предметом постоянной думы.

Быстро побежали татарские лошадки по кручам и рытвинам горного пути, им хорошо знакомого. Только крики «гайда» вооруженных всадников, составлявших эскорт послов, время от времени нарушали безмолвие восхитительной звездной ночи, красоты которой не думали замечать ни Вася, ни бывалый в передрягах Никитин. Юношу занимала мысль о Зое, и он машинально держался в неловком татарском седле. Никитин ехал и обдумывал приветствие, намереваясь блеснуть перед Гиреем знанием восточных обычаев и пышностью льстивых фраз во вкусе турок, успевших усвоить себе привычку к раболепной лести и со стороны людей, ничего для себя от владыки Крыма, конечно, не ожидающих. Оттого во всю дорогу и ехали молча путники, словно враги заклятые. Но холод осенней ночи мало-помалу давал себя чувствовать, и влага росы измочила-таки порядочно одежды послов, прежде чем восток стал приметно светлеть, сообщая предметам далеко не полную определенность. Тихо, медленно увеличивается свет, поднимая с собою дымку тумана. Вот наконец туман этот стал алеть, потом багроветь, потом обратился он в ярко-светлую массу и редеть начал. Очевидно, что местность стала покатее книзу; увлажненная росою растительность получала более и более могучие размеры. Вдали послышались, словно из воздуха, неопределенные, дрожавшие звуки — отдаленные крики муэдзина, сзывающего на молитву. В одно мгновение татары спешились и поверглись головами к востоку, совершая намаз.