Римские каникулы (сборник) - Виктория Токарева

Колька съехал с горы и смотрит в сторону. Что-то он там видит…

– Папа! – вскрикнул Колька и стрельнул всем телом в сторону. Увидел отца.

Марьяна догадалась, что сегодня Аркадий не пошел в мастерскую. Захотел домой.

Аркадий протянул руки. Колька скакнул в эти руки как лягушонок. Обнял отца ногами и руками.

– Я дарю тебе шарф! – объявил Колька и снял с себя шарф, белея беззащитной тоненькой шеей. – Возьми!

– Спасибо! – серьезно сказал Аркадий.

Вид у него был почему-то грустный.

Марьяна смотрела на самых дорогих людей, и кожа на голове мерзла от ужаса: что с ними будет, если она умрет? Хотя с какой стати ей умирать… Просто умная Эльза бежала впереди и все посыпала серым пеплом…

Вечером смотрели «Вести» и «Время». Это были хорошие часы.

Колька спал, справившись с днем. На кухне тихо урчал красный японский холодильник. В нем лежали красивые продукты, как натюрморт у голландцев: крупные фрукты, розовое мясо. Мясо на верхней полке, ближе к холоду. Фрукты внизу. Творог и сыры посередине. Все на месте и ничего лишнего, как строфа в талантливом стихотворении.

В мире происходили разные события: Гамсахурдия сидел в подвале дома правительства и не хотел отдавать власть. Эрих Хонеккер отсиживался в чилийском посольстве и не хотел возвращаться в Германию. Буш с женой куда-то отправлялись на самолете. Жена – седая и толстая, а он – постаревший юноша. Вполне молодец.

Тамара где-то танцует с татарином и ловит его ускользающий взгляд. А температура опять ползет к нулю, и зима никак не установится.

II

Утром Марьяна забежала послушать «самое интересное».

– Он ЭТО делает, как бог на Олимпе, – таинственно сообщила Тамара.

– А у богов по-другому, чем у людей?

– У них божественно.

– А это как?

– Не объяснить. Это надо чувствовать.

– А что ты чувствуешь?

– Прежде всего – не стыдно. Для меня главный показатель – стыдно или нет. Если стыдно, значит, надо завязывать: Бог не хочет. А если не стыдно – значит, Богу угодно. Надо себя слушать. Иногда бывает так пакостно. А тут – душа расцветает… такой волшебный куст любви.

– А когда вы успели? Где? – поразилась Марьяна.

– В машине. Музыка из приемника лилась. Вальс Штрауса…

– Значит, в ритме вальса?

– Выхожу – асфальт блестит. Просто сверкает.

– Дождь прошел, – подсказала Марьяна.

– Да? – Тамара поразмыслила: – Может быть. И знаешь, что я поняла?

– Что ты поняла?

– Любовь – это и есть смысл жизни. Люди все ищут, ищут, а вот он… и другого смысла нет.

Тамара помолчала, потом призналась просто, без патетики:

– Я не могу жить без любви. Я не представляю себе, что я буду делать в старости.

«Привыкнешь», – подумала Марьяна, но вслух ничего не сказала.

– Ну, я пойду. – Марьяна поднялась.

– У тебя вечно одно и то же, – обиделась Тамара.

– А у тебя?

– А у меня всегда разное.

Любовь – как свет. И количество света каждой женщине выделено одинаковое. Но Марьяна живет при постоянном ровном освещении. А Тамара – яркими вспышками. Вспышка – темнота. Опять вспышка – опять темнота.

Днем было то же, что и всегда, но с оттенками. У Кольки в школе украли пуховую куртку. Пошли к учительнице, у нее были испуганные глаза.

– А вы не одевайте его в хорошие вещи, – посоветовала учительница. – Купите просто ватничек.

– А где я его куплю? – спросила Марьяна.

Вопрос повис в воздухе. Ничего купить было нельзя, и учительница это знала.

Вышли на улицу. Кольку сопровождал его лучший друг Гоша.

Марьяна сняла с себя куртку и надела на сына.

– А ты? – спросил Колька.

– А я так… Здесь близко.

– Моя мама тоже отдала мне свою шапку, когда у меня украли, – сказал Гоша.

Дома Марьяна полезла на антресоли и достала старое Колькино пальтецо. Он был в нем такой зашарпанный и жалкий, такой совок, что Марьяна зарыдала.

Куртки не очень жалко, это восстановимая утрата. А жалко Кольку, который ходит в ТАКУЮ школу, в ТАКОЙ стране.

Другой страны Марьяна не хотела. Но она хотела, чтобы в ее большом доме был порядок. А когда он еще будет, порядок?

Аркадий делал все, чтобы оградить семью от смутного времени, но время все равно заглядывало в их дом и кривило рожи. И никуда не денешься. Хоть и в красивой квартире, как в шкатулке, – ты погружен в толщу времени. Дышишь им. Хорошо еще, что не стреляют и пули не прошивают стены.

И температура опять ползет к нулю. И сквозь эту слякоть и неразбериху – длинные междугородные звонки. Школьная подруга Нинка Полосина приглашает на свадьбу дочери.

Как бежит время: давно ли сами были девчонками, вместе возвращались из школы. Теперь Нина – мама. Дочку замуж выдает.

– А сколько ей лет? – не понимает Марьяна.

– Восемнадцать. Учится на первом курсе.

А ее Колька учится в первом классе. Нина родила в двадцать. Марьяна в тридцать.

– Я постараюсь! – кричит Марьяна.

Но она точно знает, что никуда не поедет.

– Поезжай! – неожиданно предлагает Аркадий. – Все-таки новые впечатления.

– Какие впечатления! – удивляется Марьяна. – Чего я там не видела?

– Ну нельзя же все время сидеть на одном месте. Нельзя быть такой нелюбопытной, – с неожиданным раздражением замечает Аркадий.

– Ты хочешь, чтобы я уехала? – удивляется Марьяна.

– Надо отдавать долги. Долги юности, дружбы… Нельзя замыкаться только на себе.

Аркадий переключается с телевизора на газету. Он красиво сидит, нога на ногу. Красиво курит, щурясь одним глазом. А тут куда-то ехать. И преступность выросла. Войдет в вагон какой-нибудь прыщавый шестнадцатилетний и убьет с особой жестокостью.

Однажды, в отрочестве, Марьяна убивала гусеницу. Гусеница была сильная, с рогами, толстая, как сосиска. А Марьяна – еще сильнее и больше. Она придавливала ее к земле палкой. Гусеница выгибалась. Из нее летели сильные чувства: ненависть, боль, страх – и все это излучалось, шло волнами и доставало Марьяну, возбуждая не познанное ранее состояние. Наверное, оно называется – садизм. Садистам нужен чей-то страх, взамен нежности.

– Свадьбу устраивать в такое время… – бурчит Марьяна.

– Время не выбирают. Какое достанется, в таком и живут. И женятся, и умирают.

Это так. Время не выбирают.

Поезд тронулся, и одновременно с толчком в купе вошел второй пассажир. Марьяна сразу его узнала: известный артист, засмотренный мужик. Он был не молод и не стар. От него пахло третьим днем запоя.

Марьяна разбиралась в запоях. Ее мать пила, и Марьяна все детство слонялась по подругам и родственникам, привыкла ночевать где ни попадя. У нее была хрустальная мечта: иметь свой дом. Может быть, именно поэтому она так любила и берегла дом.

Артист тяжело осел на полку, возвышался как стог сена. Внизу – широко, к голове сходит на конус. Он тут же завозился, стал раздеваться. Марьяна вышла в коридор, чтобы не мешать человеку. А когда вернулась, он уже лежал, как стог, если его повалить.

– Вы извините, пожалуйста, – повинился артист.

– За что? – не поняла Марьяна.

– За то, что я вас не развлекаю. Не оказываю внимания.

Он извинялся за то, что не пристает к ней, не использует таких исключительных условий: двое в купе, в ночи.

Марьяне захотелось спросить: «А порядочные женщины у вас были?»

Но не спросила. Это не ее дело.

Артист тем временем захрапел. Купе наполнилось алкогольными парами.

Марьяна тоже легла и стала смотреть над собой. Она плохо спала в поезде. Она могла спать только у себя дома, только рядом с Аркадием. Первые десять лет у них были две кровати, стоящие рядом, но как ни сдвигали матрасы – все равно между кроватями расщелина с жесткими деревянными краями. Аркадий удобно возлежал на матрасе, а Марьяна льнула к нему и оказывалась в расщелине. Марьяна заменила две кровати на одну. Арабскую. Аркадий называл ее облпублдом (областной публичный дом). Кровать широкая, как стадион. Удобный матрас – ни жестче, ни мягче, чем надо. Постель – поэма. Одеяло из чистого пуха. Лежишь, как под теплым облаком. А за окном дождевые капли стучат в жестяной подоконник. За окном дождь и холодно, и волки плачут возле бывшей сталинской дачи. А мой дом – моя крепость.

Марьяна – домашний человек. У нее нет другой специальности.

В ранней молодости мучили молодые амбиции, мечтала сняться в кино, чтобы все увидели, какая она красивая. Пыталась поступить в театральное училище, но ее не взяли. Не нашли таланта. Марьяна тогда расстроилась. Аркадий утешал. У них тогда любовь горела ярким факелом. Аркадию надо было идти в армию, он не представлял себе разлуки. Притворился сумасшедшим и лег в диспансер. Его комиссовали. То ли удачно симулировал, то ли в самом деле оказался слегка шизоидным. Кто может провести грань между нормой и НЕ нормой. Где она, эта нижняя грань?

Аркадий сэкономил два года, поступил в институт и стал врачом.

Да не каким-нибудь, а уникальным специалистом. У него была обостренная интуиция, и он по внешнему виду мог определить состояние человека. Даже по тому, как он здоровается. Нездоровый человек невольно экономит энергию и здоровается безо всякого интереса. По необходимости. А здоровый человек исполнен любопытства и жаждет взаимодействия.