Питомник. Книга 2 - Полина Дашкова

– Стой! Федор, остановись! – несся ему вслед голос Косицкого. Но уже был виден забор питомника, и он не мог остановиться. Пистолет в кармане легкой ветровки бил его по бедру, на бегу он расстегнул карман и сжал холодную рукоять. Дубовые корни извивались как змеи, он легко перескакивал их, он летел сквозь сырой вечерний воздух, видел калитку, она была распахнута, в проеме застыл тонкий маленький силуэт, подсвеченный сзади прожектором, отчего вокруг головы образовался пылающий огненный венец.

Фердинанд был совсем близко, всего в трех шагах, когда что-то тупо, сильно толкнуло его в грудь и отбросило назад, он упал навзничь на твердые дубовые корни, так и не услышав выстрела.

* * *

Митя отрастил усы, остриг волосы коротко, под ежик, и лицо у него стало совсем другое. Ксюша была собой довольна. Больше всего на свете ей хотелось, переступив порог его дома, кинуться на шею, разрыдаться, рассказать все, начиная с того вечера, когда ждала под дождем на Пушкинской площади и потом чуть не кинулась под поезд в метро, и кончая нынешними кошмарами с маньяком. Но тут же она мысленно залепила себе рот куском пластыря.

Митя часа два хвастался успехами в академии и жаловался на одиночество, на тупые, пошлые, совершенно невозможные отношения с девочками.

– Наверное, я сам виноват, каждый раз слишком многого жду, они это чувствуют. Одна пугается, другая издевается, и никто не любит. Скучно и холодно. Всегда знаю заранее, что будет дальше.

Ксюша молчала. Было видно, как он, бедненький, истосковался по слушателю, вернее, по слушательнице. Наконец, наговорившись всласть, он спросил:

– Ну, а у тебя как дела?

– У меня все отлично, Митенька, – произнесла она, чувствуя, как трудно улыбаться с куском пластыря на губах, даже если этот пластырь воображаемый. – Я совершенно счастлива.

– Мужа любишь? – спросил быстро, хрипло и покраснел.

– А как же? Очень люблю. И он меня тоже, очень. Со свекровью чудесные отношения. Домработница есть. Квартира пятикомнатная, дача.

– Класс, – кивнул он, – поздравляю. Ты, кстати, похорошела. Какая-то в тебе появилась загадка, раньше этого не было.

– Раньше я была вся твоя, а теперь чужая.

Когда повисали паузы, она порывалась уйти и больше всего боялась, что он скажет: «Да, иди». Но он не отпускал и смотрел на нее умоляющими глазами.

– Пятикомнатной квартиры у меня нет, – произнес он совсем некстати. – Дача, правда, имеется. Курятник. Шесть соток. Знаешь, какое предательство было самым первым?

Ксюша молча помотала головой. Желудок больно сжался. Она знала, что если он начнет каяться и просить прощения, то все пропало.

– Адам заложил Еву, – произнес он с дурацкой улыбкой. – Она ведь не заставляла его яблоко откусывать, просто предложила. А когда Господь их застукал, Адам сказал: «Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел». То есть Ты плохой, дал мне неправильную жену, она, мерзавка, виновата, и Ты виноват, а я маленький, слабенький, она дала, я ел. Стукачок он был, первый человек. Наверное, и последний будет таким же.

– Это ты к чему? – удивилась Ксюша.

– А просто так. Слушай, как же ты умудрилась так быстро полюбить своего мужа? Поделись опытом.

– Мужа надо любить и принимать таким, какой есть, – глубокомысленно изрекла Ксюша, – хотя бы ради ребенка.

Митя встал, взял Машу и вышел из кухни, не сказав ни слова. Маша отнеслась к незнакомым рукам совершенно спокойно, улыбнулась, потрогала пальчиком Митины усы, широко зевнула и быстро, возбужденно залопотала, словно хотела сообщить ему что-то важное. Он уселся на диван и стал шепотом рассказывать ей сказку про Колобка, не обращая на Ксюшу никакого внимания.

Ксюша села в кресло напротив. Глаза закрывались. День был огромный, жуткий, и впервые она призналась себе, что только здесь, у Мити, чувствует себя дома и в безопасности. Ей не хотелось уходить. Она заранее заказала такси по телефону на одиннадцать тридцать, и пора было собираться. Маша заснула у него на руках, он сидел и молча покачивал ее.

– Уже начало двенадцатого, скоро такси приедет, – прошептала она, встала и потянулась.

– Такси приедет и подождет. Я оплачу ожидание, не волнуйся, – прошептал в ответ Митя.

– Оплатить я могу и сама. Не в этом дело.

– А в чем?

– Я уже объясняла, я привыкла ложиться рано. Очень хочется спать. – Она зевнула и потерла глаза. – К тому же свекровь прилетает ночью, я должна быть дома.

– Про свекровь ты уже говорила, – напомнил Митя. – Ее самолет приземляется в пять пятнадцать утра плюс дорога от Шереметьева до Москвы, получается шесть пятнадцать. Плюс пограничники, таможня. Не волнуйся, она появится дома часов в восемь, не раньше. У нас еще куча времени.

– Никакой таможни, зеленый коридор, – пробормотала Ксюша.

– Ну ладно, в половине восьмого. – Он посмотрел на Машу, она причмокнула и улыбнулась во сне. – Ты ей какой-нибудь прикорм даешь?

– Нет. Пока только грудное молоко.

– Молодец. Уже можно тертое яблочко, начиная с половины чайной ложки.

– Без тебя знаю. Ее от яблока пучит.

– Тогда попробуй абрикосовую мякоть. Говоришь, она недоношенная родилась?

– Ага, восьмимесячная.

Помолчали. Опять молчание стало неловким, как три часа назад, в первые минуты.

– Я собираюсь специализироваться на педиатрии, – медленно, как будто размышляя вслух, произнес Митя. – У педиатров всегда есть работа. Взрослый при нынешней платной медицине до последнего будет терпеть, к врачу не пойдет, разве что на «скорой» увезут. Но ребенка своего потащит к доктору при малейшем чихе. Так что работой я буду обеспечен.

– Разумно, – кивнула Ксюша.

– Но ты знаешь, теперь я стал сомневаться, получится ли из меня хороший детский доктор. – Митя грустно вздохнул. – Ты говоришь, Маша восьмимесячная, но я, хоть убей, не вижу никаких признаков. А ведь в три месяца они остаются. Ты должна это знать, ты готовишься к экзаменам, читаешь много всякой литературы, в том число по педиатрии. Признаки недоношенности – это азбука, Ксюша, это тебе каждый сельский фельдшер определит. Но раз ты говоришь, значит, так оно есть. Кому же знать, как не тебе? Бедный ребенок. – Митя провел ладонью по Машиным русым волосам.

– Ничего не бедный. Очень богатый, – сердито рявкнула Ксюша. – Масса радостей впереди. Оксфорд, Кембридж, отдых на Канарах, одежки от Кардена. Ладно, Митюша, нам действительно пора. Я должна хорошо выспаться перед встречей со свекровью. С ней всегда надо быть в форме. Я ужасно рада с тобой повидаться. – Ксюша подошла к дивану, попыталась взять спящего ребенка у Мити из рук, но он не отдавал.

– Ты что? Нам правда пора.

– Сядь! – скомандовал Митя.

Ксюша послушно села рядом с ним на диван и быстро произнесла:

– Ладно, такси еще не приехало, можно минут пять посидеть.

– Пошутили, и будет, – прошептал Митя. – Нет, ты, пожалуйста, не отворачивайся, смотри мне в глаза. В больнице мне рассказали о твоем муже. Он наркоман. Потасканное злое ничтожество. Что касается пятикомнатной квартиры, шикарной дачи и мамаши-миллионерши, это все правда. Пожалуйста, смотри в глаза! Зачем ты это сделала?

– Что, Митенька?

– Сама знаешь. Почему ты не сказала мне, что беременна?

– А при чем здесь ты? – Вместо улыбки у Ксюши получился жалкий оскал. Она старалась мысленно заклеить пластырем не только свой рот, но и глаза, потому что они предательски наливались слезами, вообще было бы отлично обмотать липкой широкой лентой себя всю, стать неподвижной, бесчувственной мумией.

– Может, я должна была сообщить тебе это там, в больнице, когда мы виделись в последний раз? Но, во-первых, вокруг было много народу, в том числе твоя роковая брюнетка, во-вторых, ты меня даже не заметил, а в-третьих, я пришла договариваться об аборте, и если бы там не было толпы студентов с тобой посерединке, то договорилась бы. Дай мне телефон, надо узнать, почему задерживается такси.

– Все нормально с такси. Не дергайся.

– Что значит – нормально?

– Пока ты кормила Машу, я позвонил на фирму и попросил, чтобы машину прислали часом позже, в половине первого.

– Зачем?

– Затем, что надо поговорить. Я не мог сразу, мне необходимо было раскачаться. Я слишком долго ждал этой нашей встречи, произносил про себя длиннющие монологи, горячие и убедительные. Когда ты позвонила сегодня и сказала, что ребенку три месяца и две недели, я все подсчитал и жутко разволновался. Ты сколько угодно можешь врать самой себе, но мне не соврешь. Конечно, пятикомнатная квартира и прочие прелести – это весомо, зримо, конкретно. Но наркотики – это еще конкретней. Однако дело совсем в другом. Даже если бы твой Солодкин был трезвейшим, добрейшим, порядочнейшим человеком, все равно, Маша – моя, а не его дочь. И ты всегда, всю жизнь будешь об этом помнить. Ты не любишь его, тебе с ним не просто плохо, тебе страшно. Ты боишься, что рано или поздно он посадит тебя на иглу.