Миниатюрист - Джесси Бёртон

Что делать – каждый решает сам. Все эти женщины, пришедшие к табличке со знаком солнца, ушли ни с чем. Нелла не знает, что думать о просительницах, про которых ей говорил рябой. Сколько их, быть может, тысячи обладательниц кукольных домов, обставленных миниатюрными вещицами, карманными изображениями суровой реальности? Йохан рассказывал ей об этой моде богатых горожанок, любительниц упаковывать свою жизнь в такой милый шкафчик, украшать его разными изысками, радовать глаз предметами быта, которые они не могли позволить себе в реальной жизни. Но прийти всем скопом, как на поклон, к заветной двери! Со своим личным. От этих мыслей Нелле становится как-то не по себе.

Интересно, все ли они вместе с поделками получали такие же, как она, неожиданные, настораживающие, загадочные, бередящие душу послания? Она-то считала себя особенной, но что, если они тоже ощущали странный холодок, и такой же страх, и захватывающий дух восторг от увиденных чудес? Разве стучали бы они в заветную дверь, если бы не острая потребность что-то узнать, приобрести нечто важное, а не просто владеть вещами? Иногда Нелла быстро оборачивается к своему кукольному дому, рассчитывая поймать фигурки в движении. Например, крошку Меерманса в широкополой шляпе, пробирающегося в другую комнату. Но нет. И всякий раз чувствует себя обманутой простушкой.

– Скорей бы весна, – произносит она вслух. Весной всему этому придет конец, ну хотя бы холодам.

Марин разглядывает свой живот. А что весна значит для нее, для семьи, для этого дома? Когда мать Неллы была беременна Карелом, она сравнивала себя с полной Луной, поднимающейся над их деревней. А когда у нее в животе лежала Арабелла, она выражалось более прозаично: «Я такая огромная сдоба!» Они смеялись над ее словами и шутили, что она всходит как на дрожжах. Вот и Марин раздобрела на той же закваске и теперь должна показать, на что способна, – испытать плоть, сломать корку.

– Мы были еще совсем маленькие, – говорит Марин ни с того ни с сего.

– Что?

– А, неважно.

Нелла вспоминает, как Йохан и Марин дрались в прихожей. Лживые брат и сестра, кормящие друг друга собственными версиями событий, заталкивающие эту ложь друг другу в глотку. «Тебе просто надо было удачно выйти замуж… желательно за богатого… но тебя даже на это не хватило». Почему она спустила ему откровенное вранье, прекрасно зная о его роли в той истории? Зачем нужна правда, которую ты держишь при себе? Все удовольствие от этого рано или поздно протухнет.

– Знаешь, что любит повторять Йохан? – обращается к ней Марин. – «Свобода – что может быть лучше!» – Она разражается смехом, полным презрения. – «Марин, будь свободна! Прутья в клетке – дело твоих рук». Приятно называть себя свободным, зная, что кто-то другой должен будет заплатить за это. Раньше я таких вещей не понимала.

Она убирает руки с живота.

В паузе слышно, как ветер завывает за окном. Нелла подбрасывает в огонь торфа. В отсутствие Отто это ее забота. Она уже привыкла. Откинувшись на спинку стула, она глядит на пламя.

– Вы часто его… навещали? – спрашивает она.

– Разве это было возможно? – Марин смотрит на нее округлившимися глазами.

– Вы… занимались этим, чтобы почувствовать себя свободной?

Марин смотрит на нее долгим взглядом.

– Ты ничего не понимаешь, Петронелла. Ты правда ничего не понимаешь.

Потеряв терпение, Нелла привстает, чтобы потрогать ее живот, но Марин резко подается от нее, точно от раскаленной головешки.

– Он вас по крайней мере любит? – спрашивает Нелла.

Марин отталкивает ее руку.

– Замолчи. Не знаю. Откуда мне знать?

Нелла снова садится, обе молчат. Марин, похоже, вот-вот расплачется, и Нелла протягивает руку, чтобы ее успокоить. Но это неверное решение. Лицо золовки каменеет, челюсти сжимаются, а остекленевший взгляд упирается в камин.

– Ты правда ничего не понимаешь, – повторяет она.

* * *

На следующий день уже Марин сидит у окна в комнате Неллы. Она все время ерзает, никак не может обрести покой.

– Тебе бы так. – Она выглядывает что-то за окном. Или кого-то. Может быть, Ганса Меерманса, решившего наведаться под предлогом того, что не решены проблемы с сахаром? – Я как будто постоянно таскаю полную кошелку рыбы.

У нее на коленях лежит раскрытый томик. «Дурочка» Хуфта, ее любимая книжка.

– Отсюда лучше вид, – говорит она после паузы. – Из моего окна ничего толком не видно.

– Марин, что мы будем делать с сахаром?

– Я уже говорила. Слишком поздно. – Она вздыхает, опустив взгляд в книгу. – Петронелла, я хорошо знаю Ганса Меерманса. Он не позволит Лийк… а сама она ни на что не решится.

– Но ведь Йохан…

– С ним все будет в порядке, – успокаивает Марин. – Он кого хочешь уболтает. Как только выйдет из этого состояния, пойдет на склад и все уладит.

– Ничего он не уладит. Он не в себе.

Образ брата-ловкача не очень-то вяжется с замкнутым человеком, проводящим чуть не целый день в постели, и Марин это хорошо понимает.

– Я думала, вы сделаете все, чтобы защитить Йохана. А Джек? Почему мы не разыскиваем его?

Марин закрывает глаза.

– По-твоему, Петронелла, я должна в моем положении шататься по улицам?

– А если бы я пошла?

Осуждающий взгляд.

– Твоя мать мне бы этого никогда не простила.

– Можно подумать, вам есть до нее дело.

Вздох.

– Сейчас у меня ко всем матерям особое отношение.

Неллу мучает все та же проблема.

– Нам нужна повивальная бабка.

– Нет, – отрезает Марин. – Ни в коем случае.

– Есть закон. Роды должна принимать…

– И что?

– Они в этом разбираются.

– Ты же принимала роды?

– Да, но…

– А что еще говорит закон? Повивальная бабка должна выяснить, кто отец ребенка.

– Понятно.

– Ничего тебе не понятно. Короче, с этим, как и со всем остальным, я справлюсь одна.

Вторжение

Через неделю, четвертого февраля, Нелле исполняется девятнадцать. Более безрадостного дня рождения у нее еще не было. Никто не знает, а если б и знали, никому до этого не было бы дела. Она стащила пирог из буфетной, полагая, что он с яблоками, а он оказался рыбный. Ей хочется плакать от этого унижения: в свой день рождения вместо марципана набивать рот банальным да еще и холодным пирогом с треской и селедкой!

Она поднимается в спальню золовки. Марин крепко спит, такая огромная виолончель под одеялом. Бледное, измученное от слез лицо. С каждым днем она все разрастается под своими юбками, в то время как ее брат как будто съеживается.

Стоя у окна, Нелла старается отвлечься от рыбного привкуса во рту. Хотя вид отсюда и правда не так хорош, как из прежней комнаты Марин, все же можно разглядеть канал, где подтаявший и уже раскалывающийся лед образует темные водяные прогалины, а отдельные куски льда перемещаются, как тарелки с десертом по столешнице.

Сердце ее гложет тоска, и ей вдруг приходит в голову, что было бы хорошо, если бы сегодня ей исполнялось восемь, как легко и беззаботно она чувствовала бы себя. Она оборачивается. Марин уже сидит на кровати, подхватив снизу растущий глобус. Нелла переводит взгляд на лампу-птицу с женским телом, и ей хочется улететь.

Вдруг со стороны набережной раздается характерный лязг. Глянув вниз, Нелла различает красные ленты и поблескивающие ножны, а через минуту начинают барабанить в дверь.

– Кто это? – пугается Марин, защищая живот.

Нелла опрометью выскакивает из комнаты, сбегает по лестнице и в ужасе останавливается перед дверью.

* * *

– Здесь живет Йохан Брандт? – раздается грозный голос. У человека, стоящего на пороге, гаагский акцент, и слоги он произносит отрывисто, не по-амстердамски.

– А в чем дело? – спрашивает Нелла. Во рту вата, в животе все переворачивается.

Патрульный сверлит ее взглядом. Высокий, ровесник Йохана, только безволосый, если не считать нелепой бороды, разделенной на несколько частей на старый манер.

– Где он?

– В отъезде. – Эта ложь вырывается у Неллы вместе с выдохом.

Гражданских патрульных пятеро, и их общая уверенность в себе ее подавляет. Металлические эполеты и медали сверкают, а отглаженные красные ленты, символизирующие их принадлежность к этой местности, поглощают свет. Мощногрудые, откормленные, они наваливаются на нее всей своей массой.

– Приведи его, – приказывает мужчина. – Мы знаем, что он здесь. Не пытайся с нами шутки шутить.

– Он уехал. – Язык у нее словно разбух, и глотать стало трудно.

– Девушка, ну-ка приведи сюда своего хозяина, – обращается другой к Корнелии, вынырнувшей из темноты. Но та застыла на месте. Патрульный берется за рукоять сабли. – Ты меня слышала? – рычит он. Корнелия бросает взгляд на молодую хозяйку, не в силах скрыть обуявшего ее страха. – Или мы и тебя заберем и бросим в «Спинхуйс»[9], чтобы тебя там научили слушаться.

Корнелия прикусывает нижнюю губу. Нелла молча взирает на пятерку мужчин – серебряные шлемы и сверкающие нагрудники, ни разу не побывавшие в настоящем сражении. Беги, Йохан, беги. И чем дальше, тем лучше. Увы. Он лежит сейчас наверху, скорбя по мальчикам, которые его бросили.