Анжелика. Мученик Нотр-Дама - Анн Голон

Но когда он поднял голову и его черные, горящие глаза медленно, со странным спокойствием и даже насмешливо оглядели зал, жалость, которую кое-кто испытывал, тут же исчезла и по толпе пробежал зловещий шепот. То, что они увидели, превосходило все их ожидания. Это действительно был настоящий колдун!

Окруженный охраной, граф де Пейрак остался стоять перед скамьей подсудимых; опуститься на колени он не мог.

* * *

В ту же секунду вошли около двадцати королевских стражей и встали вдоль стен зала.

Процесс вот-вот должен был начаться.

Прозвучало объявление:

— Господа, суд идет!

Все поднялись, и через двери, ведущие на трибуну, прошли судебные приставы, вооруженные алебардами и одетые в костюмы шестнадцатого века с воротниками-жабо и в шляпах, украшенных перьями. Затем появились судьи в мантиях с горностаевыми воротниками, в квадратных шапочках.

Первым шел довольно пожилой мужчина, с ног до головы одетый в черное, и Анжелика не сразу узнала в нем канцлера Сегье, который запомнился ей как один из величественных вельмож, составлявших свиту короля в день его вступления в Париж в город. За ним следовал высокий худой человек в красной одежде. Далее шли шестеро мужчин в черном, один из которых был облачен в короткую красную мантию. Это был господин Массно, президент тулузского парламента; он был одет гораздо строже, чем во время их встречи на дороге в Сальсинь.

Мэтр Галлеман, сидевший перед ней, вполголоса пояснял:

— Старик в черном, что идет впереди — верховный судья, Сегье. В красном — Дени Талон, главный адвокат Королевского совета, и он же — главный обвинитель. Красная мантия на Массно, из тулузского парламента, он назначен главным судьей на этом процессе. Самый молодой вон там — прокурор Фалло, который называет себя бароном де Сансе, он не постеснялся выслужиться перед двором, согласившись участвовать в суде над тем, кто, как говорят, приходится ему близким свойственником по линии жены.

— Сюжет, достойный пера Корнеля, — заметил юнец с напудренной шевелюрой.

— Друг мой, вижу, ты, как и вся легкомысленная молодежь твоего поколения, ходишь по театрам на все эти спектакли, куда уважающий себя судейский чиновник и носу не сунет, чтобы не прослыть легкомысленным. Но поверь мне, вряд ли тебе когда-нибудь доведется попасть на спектакль более захватывающий, чем тот, который ты увидишь сегодня…

Поднялся шум, и Анжелика не разобрала последующих слов.

Ей хотелось знать, как звали остальных судей. Дегре ни разу не сказал ей, что их будет так много. Впрочем, все равно никого из них, кроме Массно и Фалло, она не знала.

Но где же адвокат?

Наконец Дегре вошел через ту же дверь, что и остальные судьи. За ним следовали несколько незнакомых монахов, большинство из которых сели в первый ряд среди официальных лиц: очевидно, для них там были оставлены места.

Анжелика с тревогой отметила, что отца Кирше среди них нет. Но, увидев, что нет и монаха Беше, вздохнула с облегчением.

Теперь наступила полная тишина. Один из священников прочел молитву, затем поднес обвиняемому распятие, которое тот поцеловал и перекрестился.

Этот жест набожности и смирения вызвал в зале разочарованный гул. Неужто им собираются показать обычную ссору между дворянами, а не колдовские деяния?

Кто-то визгливо крикнул:

— Покажите нам какие-нибудь штучки Люцифера!

В зале произошло бурное движение: стражи бросились на возмутителя спокойствия, схватили молодого человека вместе с несколькими его товарищами и немедленно выдворили их из зала.

Затем вновь воцарилась тишина.

— Обвиняемый, принесите присягу! — сказал верховный судья Сегье, разворачивая какую-то бумагу, которую ему подал опустившийся на колени юный клерк.

Анжелика закрыла глаза. Жоффрей заговорил. Она ждала, что голос его будет слабым, надломленным, и, безусловно, того же ждал каждый из зрителей, так что, когда зазвучал глубокий и чистый голос, по залу прокатилась волна удивления.

В Анжелике все перевернулось, когда она узнала тот соблазняющий голос, который шептал ей столько нежных слов любви жаркими ночами в Тулузе.

— Клянусь говорить всю правду. Однако мне известно, господа, что закон дает мне право не признавать правомочности этого суда, ибо, поскольку я сам являюсь членом парламента и мэтром ординарных запросов королевского дворца[44], то полагаю, что меня должен судить верховный суд парламента…

Верховный судья, казалось, некоторое время колебался, затем поспешно произнес:

— Закон не позволяет ограничивать приносимую присягу какими-либо условиями, принесите клятву безусловно, и только тогда суд получит полномочия судить вас. Если же вы не сделаете этого, то вас будут судить как «немого», то есть как если бы речь шла о неявке в суд, как если бы вы отсутствовали.

— Вижу, господин председатель, игра продумана заранее. Поэтому, чтобы облегчить вам задачу, я отказываюсь пользоваться теми юридическими положениями, которые позволили бы мне признать недействительным весь этот процесс и в целом, и частично. Итак, я полагаюсь на вашу справедливость и подтверждаю свою присягу.

Старик Сегье не мог скрыть удовлетворения.

— Суд в должной мере оценит честь, которую вы, видимо, делаете ему, признавая его полномочия. Но до вас сам король выразил доверие к законности нашего суда, и лишь это имеет значение. Что до ВАС, господа судьи, то ни на секунду не забывайте о доверии, которое Его Величество вам оказал. Помните, господа судьи, о том, что вам выпала великая честь представлять здесь собою меч правосудия, который наш монарх держит в своих августейших руках. Ибо есть две разновидности правосудия: в первом случае решения принимаются простыми смертными, будь они даже людьми благородной крови, а во втором — королем, чья власть основана на Божьей воле. Помните о важности этой связи, господа. Верша суд от имени КОРОЛЯ, вы отвечаете за то, чтобы его величию не был нанесен ущерб. Кроме того, помните, что, почитая короля, вы почитаете и первого защитника религии нашего королевства.

Закончив свою довольно запутанную речь, полную туманных предостережений, речь одновременно главы парламента и придворного, Сегье поспешно, но все же величественно удалился. Как только он покинул зал, все сели. Свечи, до того горевшие над пюпитрами, задули. Теперь в зал проникал только мертвенный зимний свет, и когда луч бледного солнца вдруг пробивался сквозь витражи, на лица зрителей ложились красные или синие пятна, придавая им необычное выражение.

Мэтр Галлеман, прикрывая ладонью рот, прошептал своим соседям: