Спутники смерти - Гуннар Столесен

— Ну-ну. За это должен кто-то ответить…

Мы помолчали и снова наполнили стаканы. Мои клетки получили свою дозу — свет стал ярче, а комната изменилась — стала будто бы меньше и более вытянутой. Ханс пошел отлить. Когда он вернулся, я увидел, что его тоже пробрало — он слегка пошатывался. На этот раз он так рухнул на кровать, что она чуть не сломалась.

— Я расскажу тебе кое-что, чего ты еще не знаешь, Варг… — Он облокотился на колени, держа стакан обеими руками. Потом он поставил его, театрально хлопнул в ладоши и развел руки в стороны, объявив: — The Story of my Life, рассказанная by The One and Only Hans Haavik Pedersen…[15]

— Педерсен?

— А ты не знал? Это фамилия моей матери — Ховик. Я взял ее, когда мне исполнилось шестнадцать. А вот отца мне благодарить было не за что. Совершенно!

— Ты не должен мне…

— Нет! Я хочу! Сейчас ты услышишь… Мой отец, Карл Оскар Педерсен, был беззаветным алкоголиком. Я его практически не помню. Он умер, когда мне было четыре года. Мои воспоминания о нем — это его ужасные крики и сдавленные рыдания матери — он кричал на нее, когда возвращался домой после пьянки. Кричал и бил. Я был слишком мал и не помню, бил ли он меня. А вот ей здорово доставалось — изо дня в день. Так что моя мать была больше похожа на труп, бездыханное тело, которое надо было приводить в порядок с помощью огромных доз медикаментов. Ее регулярно клали в больницу, так что заниматься ребенком она никак не могла. Плохие у нас законы. Невозможно плохие. Такие плохие законы, которые только и годились для Норвегии в первые годы после Второй мировой, когда до более менее благополучного государства было еще далеко. — Он поднял стакан и отхлебнул.

— А как умер твой отец?

— Пьяная драка. Ему было сорок девять — намного больше, чем матери. И это тоже было проблемой. Он так ревновал, сказала она мне потом в один из тех редких дней, когда мне удалось заставить ее поговорить о тех временах. Сама она умерла после всех этих мучений в тридцать восемь лет, в пятьдесят четвертом. Мне было пятнадцать, и я тогда поклялся себе, что со мной, когда я вырасту, такого не случится — ни нищеты, ни пьянства… — Он скосил глаза на стакан в своей руке. — Ни жестокости по отношению к людям, с которыми я решу разделить свою жизнь.

— Да, я никогда об этом не слышал… А у тебя есть семья?

— Семья! — Ханс горько улыбнулся. — Нет, этого мне удалось избежать. Да и с Вибекке ничего не вышло, так что… У нее был сначала Йенс, а потом другой. В мою сторону она никогда и не смотрела, Варг. Поверь. Я был для нее деталью интерьера.

— Ну и дела… Ты сам из простой семьи, но ведь ты не сдался, стал человеком. Ты, между прочим, выбрал не самое легкое занятие в жизни — помогать детям в ситуации, похожей на твою. Это означает, что надежда должна быть у всех. И у Яна Эгиля тоже. А кто помог тебе, когда твоя мать умерла?

— У меня же были родственники — в том числе и со стороны матери. После того как она умерла, я жил у дяди с тетей, пока не окончил школу, не поступил в университет, тогда я стал снимать комнату. Потом-то я справлялся со своими проблемами самостоятельно: стипендия, работа по вечерам — выкручивался…

— Об этом я и говорю. Ты стал человеком.

— Стать-то стал. Но только несправедливо все это. — Ханс взял бутылку, долил себе доверху, предложил мне, но на этот раз я справился с собой и отказался. Да и ему, пожалуй, пора было завязывать: у него довольно заметно «поплыл» взгляд. — Я скажу тебе по-честному, Варг. Когда я вернусь в Берген… я уволюсь. — Он неопределенно взмахнул руками. — Подам заявление об уходе.

— Что? Не может быть, это ты спьяну.

— Спьяну? Да ни хрена я не пьян!

— Ну конечно! Ты скоро с кровати свалишься.

— Я серьезно! Все, чем мы занимаемся, терпит неудачу… Это меня переубедило. Хватит с меня. Сказано — сделано. Найду себе другое занятие.

— Какое же?

— Ну… поищу что-нибудь… — Он нагнулся ко мне поближе, как будто хотел открыть еще один секрет. — Знаешь, Варг… все эти правила, законы… Было бы намного лучше, если б можно было обойтись без них. Говорю как есть. Давай называть вещи своими именами. Пора переложить лопату в другую руку. — Он улыбнулся собственной шутке, но улыбка вышла безрадостная.

— Ты устал, Ханс, ложись-ка спать. Уверен: когда вернешься домой — ты передумаешь. Ты не сможешь существовать — слышишь? — существовать без работы, которой отдал столько лет. Не будем о грустном. Вспомни о тех, кому ты помог, о всех, кто каждое Рождество присылает тебе открытку…

— Ха! Сказанул! Показать, скольким я помог и сколько, как ты выразился, присылает мне открытки? — Он поднял правую руку и изобразил из большого и указательного пальца ноль. — Вот сколько, Варг. Вот сколько.

— Да и у меня не больше. Если только это тебя может утешить.

— Спасибо. Утешил.

Он сидел на краю кровати, свесив голову, и опять, как тогда, давно, когда Ян Эгиль еще был Яном-малышом, напоминал огромного плюшевого медведя, которого какой-то ребенок оставил у него в детском центре, а потом вырос и забыл про него, потому что игрушка ему стала больше не нужна. Ханс был здорово пьян, и я заметил, что глаза у него начали слипаться.

Я медленно поднялся на ноги.

— Что ж, пойду я, пожалуй, — выговорил я заплетающимся языком.

Он с трудом поднял на меня глаза:

— Да. Спасибо за компанию, Варг. Мне действительно надо вздремнуть.

— Давай, дружище. Увидимся утром — или когда там получится.

Он помахал мне рукой и промямлил:

— Увидьмсь!

— Увидимся, — повторил я, мне удалось попрощаться более разборчиво.

Он встал, но не для того, чтобы проводить меня, а чтобы пойти в туалет. Прежде чем закрыть за собой дверь, я услышал, что его тошнит. Но мне это не помешало заняться своими делами. Когда я спустился к стойке портье, он протянул мне записку: «Позвони, когда вернешься. Грете».

41

Я не просто позвонил. Перекинувшись с ней парой слов, я договорился о встрече, заказал такси и вышел на вечерний холод. Я задрал голову и посмотрел вверх. Высоко в черном небе сверкнули несколько звезд, такие же редкие гости в Суннфьорде, как и солнце, которое я видел сегодня по дороге.

В Хорннесе, карабкаясь по крутому подъему к входу в ее дом, я осознал, что все еще не вполне уверенно держусь на ногах. Она заметила меня из окна и теперь ждала у двери, но не успел я произнести и слова, как она спросила:

— Ты что, напился?

Я покачал головой и попытался сказать что-нибудь остроумное. Но в голове было пусто. Пусто и темно. Уходя, Ханс Ховик погасил свет.

Не думаю, что за эту ночь мне бы вручили золотую медаль. Я помню, что процитировал изречение Эмиля Затопека:[16] «Тот, кто хочет получить медаль, — бежит стометровку. Тот, кто хочет узнать кое-что о жизни, — бежит марафон».

На что она ответила:

— Если ты хочешь пробежать марафон, Варг, приведи себя сначала в порядок.

Но все же она была со мной мила.

Следующий день начался с головной боли, прощания и отъезда. Она была по-прежнему довольно дружелюбна, но тем не менее я отметил какое-то отчуждение, возникшее между нами; а может быть, она тоже попала под власть коллективной депрессии, замешанной на чувстве стыда, которая вчерашним вечером увлекла нас с Хансом в самые темные закоулки сознания.

Она подвезла меня в гостиницу. Остановившись у входа, она повернулась ко мне:

— Поедешь домой?

— Да. Тут больше делать нечего. Мне, по крайней мере. Если только никто не оплатит мне дальнейшее пребывание…

Секунду или две я тешил себя надеждой: а вдруг она пригласит пожить у себя?… Но, видимо, такая мысль у нее не возникла или не понравилась, потому что она ограничилась тем, что наклонилась, поцеловала меня в щеку и сказала:

— Ну, тогда увидимся как-нибудь в другой раз, Варг.

Я поджал хвост и заглянул ей в глаза:

— Надеюсь, Грете…

Однако мы больше не виделись.

Я спросил у портье про Йенса Лангеланда, но оказалось, что он уехал домой, в Осло. Я попытался дозвониться ему на работу, но напоролся на автоответчик, который вежливо попросил меня перезвонить в рабочее время с понедельника по пятницу. В справочной я узнал его домашний телефон, но там тоже никого не было.

Я собрал свой скудный багаж, вернул ключи от номера, сел в машину и поехал. Забравшись в горы, я остановил машину у выезда на трассу и уставился в окно. Мне была видна часть Аньедалена. Я смотрел на Фёрде, лежащий в утреннем свете меж высоких скал, на жилые микрорайоны Хорннеса, большие верфи за взлетно-посадочной полосой, на новые промышленные здания и торговые центры. Отыскав взглядом старую беленую церковь, я вздохнул и сказал сам себе:

— Все меняется. Никогда уже не будет так, как прежде. Да разве это наши усилия помогают изменить мир? — Но тут же взял себя в руки. — Черт, такое впечатление, что я вымотался, как и Ханс Ховик. Давай, парень! Есть еще для тебя дельце.