Записки о Рейчел - Мартин Эмис

— Конечно. И теперь тебе придется сказать, в любом случае.

— Даже если я мог бы сказать тебе позже, когда волноваться будет уже не о чем?

Она поцеловала меня в щеку.

— Да. Потому что я тоже хочу тебе кое-что сказать.

— Правда? Что?

— Сначала ты, потом я.

— Нет, сначала ты. Давай. Обещаю не сердиться, что бы там ни было, — с чрезмерным, может быть, пылом сказал я.

Она сделала затяжку. Изо рта и ноздрей у нее шел дым, когда она сказала:

— Все, что я рассказывала тебе о своем отце — ложь. Я никогда в жизни его не видела, не говорила с ним и не слышала о нем.

Я глядел в потолок.

— Что, все эти истории про Париж?..

Она помотала головой.

— И он никогда даже не звонил тебе и ничего такого?

— Все ложь.

— Ни единого письма?

— Ничего. Ни разу.

Я пошевелил ногой.

— Боже.

Она торопливо меня поцеловала.

— Это так глупо, но я всегда это делаю. Не знаю почему. Как-то само получается.

— Но почему?

— Не знаю. Просто я чувствую, что это делает меня более…

— Что? Более… значительной?

— Может быть. Нет, не то. Просто тогда я чувствую себя не такой жалкой.

Ее голос зазвучал по-новому.

— Не такой жалкой, — повторила она.

— …Ну, детка, прекрати, не плачь. Честное слово, я совершенно не сержусь.

Пока Рейчел плакала у меня на плече, я пересматривал фикцию по имени Жан-Поль д'Эрланжер. Тут, по меньшей мере, была пара удачных моментов. Например, мне нравились их гневные телефонные разговоры. К тому же впечатляло, как искусно она заметала следы: все эти тонко продуманные замечания насчет того, как все были тактичны и как мило было с их стороны не поднимать этой темы. Возможно, Дефорест до сих пор пребывал в неведении. Но Страстный Парижский Художник — и вся эта дешевая чушь насчет гражданской войны в Испании: ну, право же… вы только вообразите!

Со свежим любопытством, с обновленным ощущением сокрытой в ней тайны, я поцеловал влажные уголки глаз Рейчел. Потому что — чего уж там — она ведь сумасшедшая. Я врал, фантазировал и обманывал; мое существование также было призматической паутиной лжи — но для меня это было гораздо в большей степени — чем? — гораздо в большей степени литературой, отвечало скорее интеллектуальным запросам, нежели эмоциональным. Да, в этом-то и разница. Я снова обнял ее. Какой любопытной штучкой она была! Мне казалось, я лежу в постели с кем-то другим.

Спустя час Рейчел выиграла раунд в пользу того мнения, что я ее люблю и не слишком сильно презираю. Тогда она спросила:

— А о чем ты собирался мне рассказать?

Какая-то часть моего мозга, должно быть, по

инерции все время продолжала думать об этом. Когда я заговорил, у меня не было никаких сомнений.

— А, ты об этом. Ну, звучит глупо, по большому счету. Просто мне кажется, я… завалил экзамены и не поступлю в Оксфорд. Похоже, я недооценил сложность поставленной задачи.

Пока Рейчел изливала на меня поток своих уверений, ветер снаружи, не переставая дувший на протяжении всего вечера, начал издавать зловещие звуки, ворча за дверью и сотрясая оконные рамы.

Полночь: совершеннолетие

Итак, мне девятнадцать, и я сам не всегда понимаю, что делаю; ворую мысли из книжек, отражаюсь в чужих глазах, не обгоняю на улице стариков и калек, боясь огорчить их своей резвостью, люблю наблюдать детей и животных за игрой, но буду не прочь посмотреть, как избивают нищего или как машина переедет маленькую девочку, ведь все это — опыт; не люблю сам себя, но высмеиваю людей, менее умных и красивых, чем я. Но в этом ведь нет ничего особенного?

Теперь я складываю «Записки о Рейчел» в аккуратную стопку. Стрелки будильника образуют неумолимо сужающуюся асимметричную букву V. Через семь минут они соединятся.

Конечно, проснувшись на следующее утро, я был словно в бреду. (Я до сих пор еще, сорок часов спустя, до конца не отошел; на мой взгляд, изнеможение — самый дешевый и доступный наркотик из тех, что есть на рынке.)

Рейчел, которая обычно тут же просыпалась, стоило мне только пошевелиться, проспала всю мою шумную возню с одеждой и бумагами для собеседования. В три ночи, за пять часов до этого, я пообещал, что попрощаюсь, прежде чем уйти. Но, похоже, тут не было большого смысла.

Внезапно я решил, что вместо этого лучше возьму с собой «Записки о Рейчел».

Норман сидел на кухне один, всецело захваченный волшебством газетных страниц. Джен, очевидно, отвергла всякую мысль о причастности к моему завтраку.

— Когда твой поезд?

— В девять ноль пять.

(Моя фамилия располагалась посередине алфавита, так что я счел, что мне незачем быть там раньше десяти тридцати.)

— Куча времени, — сказал Норман.

В молчании мы выпили чая с хлебом-с-маслом — кофе был завтраком для пидоров, а тосты — для леваков. У меня ныли зубы, а язык, казалось, зарос волосами.

Без двадцати девять:

— Ну, двинули. В этом костюме ты выглядишь полным мудаком. Где ты его взял? На армейской распродаже? Вот, держи, тебе письмо. Из-за границы.

«Лотус-кортина» Нормана с ревом понеслась вверх по улице, его синий шерстяной пиджак болтался сзади на крючке над окном. В машине пахло бензином, новой пластмассой, прозрачными нейлоновыми рубашками и застоявшимся старческим потом. Я взглянул на конверт и засунул его в карман. Коко.

— Готов?

Пять секунд пробуксовки на месте, и мы катапультировались с горы.

— Дженни устала? — провизжал я, когда на повороте нас протащило юзом на всех четырех колесах.

— Да. — Он сбросил скорость с восьмидесяти километров в час до нуля на светофоре. — Ей сейчас не стоит рано вставать.

При первом же намеке на желтый свет Норман рванулся вперед, шныряя между машинами, как слаломист.

— И сколько еще осталось?

— Конец мая.

— Ты рад?

Он пожал плечами, со скрежетом воткнул вторую передачу, надавил сигнал (который исполнял первые четыре ноты из «Неге Comes the Bride») и пронесся, едва не задев грузовик слева от нас, в результате чего какой-то пешеход смиренно упал на колени.

Снова светофор.

— Почему ты сомневался насчет ребенка? — Норман яростно газовал и бормотал угрозы в адрес водителя молоковоза, стоящего рядом. — Не хотел себя связывать или что?

Дорога освободилась, и нас с силой вдавило в сиденья.

— Тебе приходилось, тебе приходилось трахать бабу, которая рожала?

— Нет

Он не услышал и повернулся ко мне с раскрытым ртом. Я помотал головой.

— А мне… — он вильнул, втиснулся между такси и почтовым микроавтобусом и вошел в поворот, оторвав два колеса от земли, — а мне, блядь.

приходилось. И это совсем не пустяк. Не чувствуешь, что вообще куда-то засунул.

Норман, завизжав тормозами так, что запахло паленой резиной, остановился перед зеброй, позволил фигуристой блондинке прошествовать через дорогу и снова бросил машину вперед, сорвав пуговицы с пальто и расплющив носки ботинок у двух таиландских старичков.

— Это как размахивать флагом в открытом космосе. — Снова светофор. Я хотел спросить Нормана, не читал ли он Суинберна, но он продолжил: — И их кишки тоже болтаются и шлепают друг о друга. Но Джен будет в порядке после одного, а может, и двух. А ведь я говорил ей, что она может кого-нибудь усыновить, но — хуй там — бабы любят рожать! Их пизды, — он выключил обогреватель ударом кулака, — превращаются в кашу. Сиськи, — мы рванули со светофора, — воняют прокисшим молоком И свисают. Плоские как блин.

— Правда?

— Ха! Кошмарные сиськи. Но я подумал: хуй с ним. Джен в порядке. Крепкая баба. И я не так уж и часто с ней теперь трахаюсь. Высажу тебя здесь. Когда ты вернешься?

— Не знаю, — сказал я, и в моем голосе прозвучало удивление. — Может, к вечеру. Скажи Рейчел, что к вечеру. Спасибо, что подвез.

Дверная ручка выскочила из моей руки, едва ее не вывихнув. Норман, нависнув над рулем, неуклонно набирал скорость, а тем временем похожая на шахматную доску компания монашек вытекала впереди на проезжую часть.

Весь час, что я ехал в поезде, подшивка материалов к собеседованию пролежала на моих коленях, и я ни разу в нее не заглянул. Меня трясло так, что соседи, наверное, думали, что я придуриваюсь, и мне дважды пришлось бегать в туалет, реагируя на внезапные внутренние позывы. Неужели это могло быть для Нормана единственной причиной? Я, бывало, представлял себе нечто подобное, но лишь как некую теоретическую возможность для особо извращенных умов; мне и в кошмаре не могло привидеться, что я столкнусь с этим в реальной жизни. А Норман — такой сильный, уверенный в себе и свободный. Или, может, все мы такие же эмоциональные монстры? Было ли странным, что Норман не желал всю оставшуюся жизнь мочить свой конец в остывающем пироге из потрохов? Представьте себя на его месте.