Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник) - Анна Гаврилова

На княжьем дворе встретили молчанием. Воины, особенно те, что прошлой весной ходили в Царьград, косились злобно. Отроки и прочие гридни тоже таращили глаза, но Михаил, кажется, не замечал. Улыбка на его лице оставалась по-прежнему благодушной, чуточку снисходительной.

Осколод принял ромея в малых палатах, говорили наедине.

Хорнимир до последнего противился этому разговору — кто знает, какой подлости ожидать от чужака? Может, тот набросится на владыку или убьет хитростью — сказывают, ромеи это умеют… Но Осколод велел воеводе не совать носа, пришлось подчиниться.

С ещё большим смятением Хорнимир явился в красную залу. Торопливые слуги уже расставили столы и скамьи, стелили дорогие скатерти. Тут и там появлялись холодные закуски, кувшины с брагой и пивом. У дальней стены в ряд выставляли бочки, с кухни пробивался запах жаркого, печеных грибов и каш.

— Пир… — пробормотал Хорнимир. — Тьфу!

Вскоре начали съезжаться малочисленные киевские бояре и самые богатые купцы. Каждый счел своим долгом разодеться во все лучшее, теперь в глазах рябило от сверкающих каменьев, золотого и серебряного шитья.

— И с чего бы это посольство? — шептал тучный купец другому, краснощекому.

— Да кто же его знает… — осторожно отвечал тот.

Третий важно надулся, отчего сделался и тучным и краснощеким одновременно, сказал веско:

— Хоть византийцы и разбили Осколодово войско, но потрепал их князь знатно. Стало быть, мириться приехали. Откупиться решили, от новых-то походов. Кажись, теперича Царьград дань Киеву платить будет…

— Ой, да ты бы помолчал, коли не разумеешь! Они вовсе не ратились. Просто буря налетела…

Разговоры и шепотки стихли, когда в зал начали входить старшие дружинники, за ними — младшие гридни, но отличившиеся. Не позвать воинов Осколод не мог, а те шли нехотя: каждый шаг, каждый взгляд полон такой злобы, что стены терема вот-вот инеем покроются. За столы садились молча. Каждое сословие — за свой. Даже богатые кушанья, до коих были охочи все без исключения, оставили вояк в прежнем расположении духа.

Младшие, безбородые, но уже усатые, старательно подражали умудренным, покрытым шрамами, но при виде полных подносов и кувшинов сдержать волнение не могли. Руки сами тянулись к еде, едва успевали пальцы отдергивать.

Стол князя стоял на возвышении, тут обнаружилось четыре кресла.

«Два, ясное дело, для князя и княгини. Слева от Диры если кто и сядет, то наставник ейный. А справа от Осколода кому сесть?» — размышлял Хорнимир.

Сам разместился за ближним столом, вместе с лучшими воинами князя. И хотя это место считалось чуть ли ни самым почетным, кривился — очаг слишком близко, жарит спину.

Наконец двери распахнулись. Осколод решительно переступил порог и направился к столу…

* * *

Новоиспеченный гридень Добря чувствовал общее смятение, но сам боялся только одного… захлебнуться слюной. А слуги, будто нарочно, все шли и шли, несли и несли подносы да кувшины. Аромат жареного мяса щекотал ноздри, запах печеных грибов сводил с ума. От каш валил густой пар, от пирогов и хлебов — легкий парок, пьянящий не хуже бражки.

К слову, о бражке… это было единственное, что ничуть не интересовало Добродея. Но кто-то из старших тут же плеснул в кружку, поставил перед самым носом и задорно подмигнул. Гридень понюхал содержимое сосуда, разочарованно фыркнул, но отказываться не стал.

С появлением Осколода народ оживился. Дружинники, бояре и купцы одобрительно гудели, поднимали чары. А вот на ромея, которого князь одарил особой милостью — сидеть по правую руку, — косились злобно. Иерей не смущался, тут же потянул ручонки к жареному поросенку, а когда слуга наполнил его чару, засиял, как начищенный тазик.

— Други! — прогремел Осколод. — Нынче у нас гостит посланец царя Византийского, — он кивнул на ромея, — тезка, значит, егойный Михаил. Так примем дорогого гостя, как велит обычай!

Несмотря на обращение князя, радости народ не выказал. А как только в дверях появилось ещё с десяток византийцев — и вовсе скисли. Только жрец Яроок, сидевший по левую руку от княгини, остался равнодушен.

Ромеи тоже хмурились, озирались украдкой. Место им отвели не самое почетное, но киевляне все равно остались недовольны, шептались и косились. Добродей знал — так гостей принимать не положено, только ромеи не совсем гости, вчерашние враги. И то, что поднесли владыке Киева богатые подарки, вражды не отменяет.

Веселье скисло, как щи, оставленные на солнцепеке. Даже у самых прожорливых кусок в горло не лез. Зато иерей уплетал за обе щеки, то и дело наклонялся к Осколоду, что-то восторженно шептал. Тот отвечал сдержанно, чаще просто кивал или мотал головой.

Наконец, князь поднялся:

— А не охота ли, други, послушать, что нам император ромеев сказать хочет? Устами сего посланника…

Собравшиеся загудели. Сквозь общий шум пробивались обрывки фраз:

— Пущай их император себя в попу целует…

— Да на кой ляд это надо?

— Да гнать ромеев ссаным веником!..

Так и не дождавшись согласия, Осколод жестом велел Михаилу говорить.

Добря на миг представил себя на месте ромея, по спине побежал холодок. Это сколько же смелости нужно, чтобы вот так, при всем честном народе, подняться и сказать. Да тут каждый готов на части разорвать! А одно неверное слово, один неправильный звук — поколотят, как есть поколотят, и даже заступничество князя не поможет!

— Киевляне! Мужи и… — ромей с особым почтением поклонился княгине, — жены! Я — иерей Михаил, прибыл из самого Константинополя, по-вашему Царьграда. Прибыл с миром. Доказательством тому скромные дары, кои привез с собой, и эти мои слова. Доблестные воины Киева дважды посещали наши земли, и, несмотря на некоторые обиды, народ Византии восхищен храбростью и доблестью, боевой смекалкой ваших дружин, благородством архонта Осколода. Киев — сильный город. Вы — храбрый народ, овеянный славой, но не лишенный Господом присущей чадам его доброты. В этом я убедился сам, хотя толком осмотреться ещё не успел. Думаю, меня ждет много удивительного…

Византиец поднял палец, подчеркивая значимость сказанного, а за столами послышалось прежнее недовольное гудение, свист. Кажется, ещё немного, и в гостя полетят кувшины и обглоданные кости. Но даже теперь посланник Императора не дрогнул.

— Милость Господа нашего безгранична. Господу угодно, чтобы дети его жили в мире и любви. Ненависть порождает в душе человека пожар, коий выжигает саму душу, отчего и земная жизнь становится неотличимой от пребывания в преисподней. Адские мучения разрывают тело того, кто живет в ненависти и скотстве, отвергая руку помощи и божью милость. Господь всемогущий оберегает детей своих, ибо он — Истина. Волей Господа в душах наших поселяется смирение — та благодатная вода, что смывает пагубный огонь ненависти…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});