Рембрандт - Гледис Шмитт

— Да, ее писал он. Но в таком положении вы не оцените ее по достоинству — мешают дисгармонирующие цвета по сторонам, — отозвался Рембрандт и, сделав шаг вперед, повернул «Святого Петра» и «Евнуха» лицом к стене.

Слава богу, гость не издал тот запомнившийся художнику горловой звук, а лишь выразительно присвистнул. Сейчас, когда картина Ливенса не соседствовала больше с другими полотнами, отвлекавшими внимание на себя, она ожила во всей своей поразительной, хотя вульгарной непосредственности: огонь, пылавший на ней, казалось, согревал зрителям пальцы; человек, читавший при свете пламени, стал как бы четвертым в их компании — вот-вот он захлопнет книгу и заговорит.

— Если она хоть немного нравится вашей милости, — сказал Ян, скромно потупясь и разглядывая свои башмаки, — то этим я целиком обязан Рембрандту. Он подсказал мне сюжет картины — она заключила собой целую серию полотен, которые мы написали, чтобы исследовать различные эффекты освещения.

Его милость Хейгенс приблизился к картине, посмотрел на нее, отступил на несколько шагов, опять присвистнул и начал оживленно комментировать подробности выполнения: замечательную игру света и тени, теплоту красных и желтых тонов, черный цвет, который на самом деле вовсе не был черным, и, наконец, мастерство, с которым господин Ливенс воспользовался черенком кисти, чтобы выписать волосы на лбу фигуры. Рембрандт почувствовал, как в сердце ему впивается зависть: отрадно, конечно, сознавать, что все радующее гостя в этой проклятой картине — причем он только хвалит и отнюдь не восхищается, — сделано Яном по его, Рембрандта, указаниям, но ведь его милость Хейгенс при этом не присутствовал.

— Обратите внимание на руку и книгу, ваша милость. Какой отличный контраст между живой плотью и сухим пергаментом, не правда ли? — заметил он.

— Верно, верно. Эта картина — нечто совершенно новое, такое, чего — с уверенностью могу сказать — еще не видели при дворе. Правда, принц Фредерик-Генрих предпочитает фламандцев… — В сухой интонации гостя прозвучало что-то слегка пренебрежительное. — Сейчас он пленен Рубенсом, и все, кто окружает его, естественно, питают те же пристрастия. Но эта картина, хоть она и написана голландцем, способна произвести впечатление на кого угодно.

Ливенс по-прежнему глядел себе под ноги, изо всех сил стараясь сохранить на лице маску скромности, но глаза его уже зажглись надеждой на славу и флорины, а губы сжались в попытке подавить улыбку.

— Мне она пригодится, безусловно пригодится, хоть ее и нелегко увезти, — продолжал Хейгенс, касаясь кончиком тонкого пальца густого слоя краски. — Но что до цены, то уж тут я в некотором затруднении. Вещь выполнена не так тщательно, как «Иуда», впрочем, это ей и не нужно. С другой стороны, принимая во внимание размеры…

«Восьмидесяти флоринов за глаза хватит», — подумал Рембрандт.

— Цена — целиком на усмотрение вашего превосходительства, — объявил Ливенс, подняв голову и отбрасывая густые волосы с благородного белого лба. — Я достаточно вознагражден и тем, что вы пожелали купить ее.

— Устроят вас полтораста флоринов?

— Вы щедры, ваша милость, безмерно щедры.

Хейгенс вновь подошел к столу, отсчитал деньги и впервые за весь вечер замолчал — по-видимому, он хотел сказать еще что-то и подыскивал слова. Впрочем, Рембрандт был не уверен, в самом ли деле гость собирается заговорить с ним — может быть, он это просто выдумал сам, чтобы подавить свою зависть.

— Из ваших недавних слов, господин ван Рейн, я заключил, что в Амстердаме вы знали госпожу ван Хорн, — бросил наконец Хейгенс, со щегольским наклоном надев на голову красивую касторовую шляпу.

— Да, ваша милость, хотя не могу сказать, что знал близко. Она была настолько любезна, что однажды довольно долго беседовала со мной и проявила известный интерес к моим тогдашним работам.

— И вы, разумеется, навещаете ее, бывая в Амстердаме?

— Нет, ваша милость, я ни разу не был у нее.

— Ну, это уж неразумно. Она очаровательная и в высшей степени умная женщина. Уверен, что вы не соскучились бы у нее. Кроме того, она знакома с людьми, которые могли бы помочь вам устроиться, — например, с Фонделем и фон Зандрартом, а ими, поверьте, не следует пренебрегать.

— Сомневаюсь, помнит ли она меня, — мы не виделись целых пять лет.

— Может быть, вы правы, а может быть, и нет. Сначала попробуйте, а потом говорите.

— Вряд ли я это сделаю, ваша милость.

— Вот как? — Хейгенс накинул плащ и расправил воротник под маленькой бородкой клинышком. — Ну что ж! Раз вы не хотите прибегнуть к вашим амстердамским связям, придется подумать, не смогу ли я что-нибудь сделать для вас в Гааге. А как мне получить картины? Я уезжаю завтра рано утром.

— Кто-нибудь из моих учеников доставит их вам к семи часам утра.

— Превосходно!

Натянув изящные черные перчатки, Хейгенс еще раз подошел взглянуть на «Иуду». В горле у него не возникло никаких звуков, но лицо приняло блаженное выражение.

— «Человек в берете» еще сослужит вам службу, господин Ливенс, — сказал он. — Я хочу подарить его принцу Фредерику-Генриху, чья коллекция, как известно, славится во всем мире. А маленького «Иуду» — Хейгенс еще ниже склонился над картиной, и было видно, что ему тяжело расстаться с ней даже на одну ночь, — «Иуду» я оставлю себе.

Прощаясь с гостем на пороге, в ледяном воздухе, Рембрандт почувствовал, что его начинает бить дрожь. На душе у него было холодно — не потому, конечно, что Яну перепало на полсотни больше: его собственные флорины пойдут не ему, а семье. Но когда твоя работа предназначается в подарок самому принцу — это уж дело нешуточное: хоть принц, наверно, ничего не смыслит в искусстве, он все же первый человек в стране. Впрочем, если можно похвастаться тем, что твоя картина куплена для коллекции принца, то рассказать, как секретарь вышеупомянутого принца ворковал над «Иудой», просто нельзя — это было бы святотатством. Рембрандт понял, что ему хочется невозможного — он жаждет, чтобы его милость Хейгенс поднес «Иуду» принцу и в то же время оставил картину у себя. Рембрандт долго стоял у двери — он был не в силах возвратиться в мастерскую: ведь там придется подбирать маленькие портреты, о которых они позабыли от волнения, выслушивать восторги Яна Ливенса и, Скрепя сердце, открыть ему свои объятия.

* * *

Хотя Лисбет по старой привычке все еще держала сторону Рембрандта, она за последнее время мало что могла сказать в его защиту. После того как здесь побывал его превосходительство… — как, бишь, его?.. — из Гааги, который посеял в душе ее брата несбыточные надежды и оставил ему кучу флоринов, теперь давно уже истраченных, Рембрандт месяца три-четыре не слишком усердствовал в своей безрадостной работе. Он даже побывал несколько раз в Зейтбруке, стал по воскресеньям ходить в церковь и участвовать в разговорах за столом, за которым прежде лишь молча жевал пищу да глазел на стену, словно одержимый. Но весенние успехи сошли на нет летом, к осени полностью забылись, а к зиме брат стал таким же невыносимым, как и раньше, — раздражительным, злым, холодным, и Лисбет сама удивлялась, почему ее не радуют его участившиеся поездки в Амстердам.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});