Железная кость - Сергей Самсонов

— Так загонял Валерка-то трамбовкой, загонял! — прорубило кого-то, Алимушкина, и на Валерке все замкнулось с режущей силой, среди белого дня на него упал свет, все глаза на него — КолиКоли, Кирюхи, Наиля, дубаков, инженеров глаза, уже какой-то вымогающей любовью переполненные.

— Да вы чего? Я ж зарядный, зарядный патрон забивал — так ему хоть бы хны, хоть как хочешь… по нему! Ну а тут боевик — и кувалдой по детонатору… как?! — Чугуев не попятился от этого буравящего натиска, запроса всеобщего на то, что он умеет, он не отбрыкивался, нет — он думал: пойдет и не сделает дела, что вручную вот так по патрону сработать нельзя, все закончится точно таким же завалом в забое, а то, что его самого сразу там, при ударе, убьет, ему и в голову сейчас не приходило.

— Я пойду, — хрипнул кто-то незнакомым придушенным голосом: посмотрели — Казанец. — Шпур-то мой, мой косячный. Значит, мне и патрон загонять.

— Да куда?! — простонал Коля-Коля от гнева на такую пустую, негодную жертвенность. — Руки под хер заточены — пошел он забивать! — И зашарил глазами по отпрянувшим лицам бригадников — без надежды, что кто-то пойдет на трамбовку, ни в ком не находя способности не дрогнуть, ни у кого — такой руки, которой всегда бы двигало непогрешимое чутье и выверенный опыт. Всех оббежал по кругу, выбраковывая, и на себе самом споткнулся, вслушался в себя: — Нет, не смогу. Уже совсем не слышу мышцей ничего. Тут надо мышцей чуять, как он там, гад, поведет себя в шпуре.

— Валерка, Валерка один! — вдруг зачастил, как школьник, кто-то с интонацией «а чего сразу я?!». — Уж у кого-кого, а у него удар наметан. Яйцо кувалдой может надколоть, но не разбить! И разбежалось, полыхнуло:

— Валерка, ну! Ты не молчи, скажи! Нет так нет — значит, все, пропадать… Пропадем же, Валерка! Задушит Меньжухин! Всем накрутит по самой поганой статье! Ты не думай, Валерка! Ну вот что мы тебя это самое… в жертву, что тобой этот шпур затыкаем. Ну вот хочешь: любой тут из нас без вопросов с тобою на пару пойдет?! Ну того… чтоб тебе одному, если что, не обидно…

— Да любой тут готов! Выбирай, кто с тобой! У тебя просто навыка больше, Валерка! Ну вот ты, а не я, можешь это, кувалдочкой! Я пыжи тебе буду лепить, как ты скажешь! Вместе это… взлетим… — окликали его, как сквозь стенку, сквозь воду.

Провалился Чугуев в себя и прощупывал днище, опоры, напрягаемые прутья, проводящие кабели-жилы в себе, осязая такое свое и такое сейчас постороннее тело, до ничтожности малое, ломкое по сравнению с засевшею в устье шпура разрывной гремучей силой. Он когда-то всегда с упоением шел в самое полымя, полный самодовольства: он стерпит огонь, выжмет воду из камня, увернется от шлаковой чушки — может всюду, всегда сам себе выбрать участь, не отдать свою жизнь, устояв там, где больше не сможет никто. Вроде как на себя навлекал, вызывал: попытай меня, выжать попробуй — и каким же смешным и ничтожным показался сейчас ему тот его молодецкий бунтарский размах; дешевизну такого бесстрашия — вот когда еще не за что человеку бояться — он увидел, Чугуев, сейчас и почуял, как вонь от себя, так отчетливо, что, не выдержав, фыркнул, клокотнул от поддонного смеха.

— Да чего ты, Валерка, чего?! — Все услышали, как он сглотнул клокотание, и отпрянули, как от прорыва горячей воды, в понимании, конечно, что включил дурака он, Валерка, забоялся, потек и в забой не пойдет, это, в общем, нормально, ожидать что и следовало…

— Отголосили? — Он обвел всех глазами в показавшемся всем нездоровым спокойствии. Приведенный в движение состав вагонеток потянул его в пропасть: все равно его нет, все равно если он не пойдет, сразу кончится все для него, всех зароет Меньжухин и Чугуева лично затолкает под лед, под плиту, палеозойскую породу нового, добавленного срока, сквозь который уже никакой алмазной коронкой и за целую жизнь будет не пробуриться. — Так теперь я пойду… это самое… что уж.

— С тобой пойду, Валерка. — Коля-Коля с нажимом повглядывался, покачивая что-то в нем, Чугуеве, под ребрами — на прочность, и дернул головою дозволяюще. — С пыжами помогу. А ты уж забивай.

— На, на, Валерка, потяни… — протянулись к нему отовсюду закопченные руки с чинариками… он выбрал побогаче, добил его до пальцев, раздавил и принял в руку длинную двуручную кувалду, и рукоять, отполированная зэковской ладонью, не протекла сквозь его стиснутые пальцы.

Попробовал на вес, потрогал крепко насаженную сталь пудового бойка, шагнул по устоявшей, не качнувшейся, не проломившейся земле к магнитному забою, размахивая по сторонам почтительных людей, а где-то далеко, внизу, как под мостом, весомо грохотало его сердце, словно наверстывающий время ломовым нагоном поезд, и тугие, горячие волны гуляли по всему его крепко державшемуся в своем контуре телу.

Вот он, этот Наилевский суженный шпур, четким стылым зрачковым провалом Валерку магнитящий так, что больше ничего перед глазами не осталось: всего на полпальца от устья, и ушел боевик в глубину, вон краснеется там и как будто бы тикает. Коля-Коля из кучки пыжей, друг за дружкой общупывая, выбрал глиняный столбик, померил рулеткой, облепил свежей глинкой его, подмягчая, и с тяжелым от крови лицом вставил этот умасленный, влажный цилиндрик сострадательно в устье, словно меж разведенных ног гранитной роженицы — поддавил, миллиметрами плюща в канале, и ослаб, опустел, отошел метра на два по стеночке, и ввинтился в Валерку глазами, живя своим сердцебиением не в себе, а в чугуевском теле, рукояти, бойке. «Без оттяжки, Валерка. С самым малым замахом».

И Чугуев пристыл на какое-то время к земле, чуя струны в паху и чугунную тяжесть в крестце, оторвался, качнул на руках инструмент, чтобы стать с ним единым, чтобы руки не жили ни кратчайшего дления отдельно от его головы, провалился в себя и ходил по себе, пока не почуял сошедшееся и железно сцепившееся в ощущении все: тяготение бойка, меру вложенной силы, тормозные тяжи от затылка до пяток и от шеи до пальцев в себе, меру сдвига и силу сотрясения в устье… и единым, коротким, начавшимся в нем давно, постоянным движением молотнул по патрону сквозь плотно сидящую глину. И не вырвало, не разорвало — с воровским ликованием меж ударами сердца услышал сдвиг приплющенной глиняной пробки и засевшего пальника на сантиметр. И ударил еще раз движением обыкновенным, и еще раз, еще, вот с такой, показалось, привычностью, словно делал такое полжизни, всегда — основную часть силы закладывая не на размах, а на то, чтоб не дать разогнаться, разлететься кувалде, трамбовал эту вязкую пробку еще и еще, до детонатора на мыший зуб не добивая… И через первые одиннадцать ударов пыж ушел, и деревянный клинышек к нему приставил Коля-Коля, держал его в стволе с мучительной улыбкой натуги. И пару еще раз ударил он по клинышку, Чугуев, и еще на полпальца, и на палец ушел в глубь шпура мягкий глиняный пыж, и стало можно следующий пыж вслед за первым, засаженным, вставить, и полегче уже стало им в понимании, что теперь куда большая толща прокладочной глины разделяет патрон и железный боек.

И так проделали еще два раза с новыми пыжами, и два раза Чугуев перед жерлом, забитым новой порцией, передыхал — как начинала проходить сквозь его ставшие текучими ладони рукоять, так он сразу же ставил инструмент на боек, и приваливался к стенке забоя пропотевшей, просохшей и промерзшей спиной, и вот так отдыхал, глядя в серое безучастное небо, становясь оглушительно слышным себе от макушки до пяток, заходившимся сердцем колотясь в корневой промороженный камень, и как будто уже незнакомый с человеком гранит отзывался на эти удары и гудел там, дышал в дальних недрах, в этом бешеном ритме чугуевской мышцы, принимая в себя, сквозь себя пропуская эту жадную волю и слабую силу живого… И как чуял, что зрячесть, проводимость вернулись рукам, снова брал инструмент, чтобы с малым замахом прикладываться к уходившему глубже и глубже пыжу, добавляя по страшному килограмму в удар, так, что с каждым ударом кожа трескалась, лопалась по обмерзлому черепу, на лице и над сердцем, обнажая опоры и крепи нутряного устройства, что гудели и ныли в Чугуеве, как железные фермы моста под растягивающей тяжестью… и в наступившей предпоследней лютой тишине молотнул и добил до последней отсечки патрон, непробитым — до дна! И в ноющем ознобе чуть не уронил очугуневшую кувалду в пустоту, вот такой волной подкатило к нему облегчение.

Подхватил бригадир его, стиснул, огромного ребенка-бугая, и вместе, одним телом оползли по стеночке на дно, приварившись к гранитной породе и перейдя в нее с такой окончательностью, что никаким уже зарядом их от нее, пустых, не оторвать. И небо из забоя видели — не сотрясенное, незыблемое небо, и небо их своей беспредельной высотой совсем-совсем не видело, но все равно как будто становилось ближе с каждым вздохом и подымалось в вышину обратно с каждым выдохом.