Хорошие солдаты - Дэвид Финкель

— Мы были в худшем моральном состоянии, чем он, — сказала Ли.

— Он говорит, что временами впадает в уныние, но потом преодолевает его, — продолжила Меган. — Сказал, что какое-то время было тяжело просыпаться и осознавать свое положение. Иногда ему хотелось опять оказаться в Ираке, потому что тогда у него были бы руки и ноги.

— Он сказал: «Если бы я снова был в Ираке, это бы значило, что со мной ничего не случилось», — сказала Ли. — А я ему говорю: «Но это случилось, и я знаю, что ты выдержишь. Ты крепкий парень и много раз это доказывал». И я добавила: «Ты знаешь, что мы отдадим все силы, чтобы помочь тебе во всем».

— Да, — промолвил Козларич и опять умолк, увидев в коридоре еще одного обожженного. Вся его голова была забинтована, остались только щелочки для глаз.

— Так что он просто, я не знаю… — проговорила Меган, глядя, как пациент идет мимо.

— Военные, которые приходили и беседовали с нами, говорят, что взрыв был страшной силы, — сказала Ли. — Очень мощная бомба.

— Десятидюймовая медная пластина, вогнутая, а за ней — пятьдесят фунтов взрывчатки, — сказал Козларич. — Когда она летит, она меняет форму и пробивает броню машины.

— Бронебойный снаряд, — сказала Ли.

— Бронебойный снаряд, — подтвердил Козларич, кивая. — Он влетел внутрь. Марри погиб мгновенно. Ничего не успел почувствовать. Шелтон тоже. Данкану мгновенно оторвало обе ноги. Дэвида Лейна ранило в спину. И он очень быстро истек кровью.

— Нам сказали, что его вынесли из машины, — сказала Меган.

— Вынести вынесли, но он уже… Выглядел он неплохо, но они не видели, что у него сзади творится, — рассказывал Козларич. — Джо Миксона, у которого рост под два метра, вышибло из машины наружу, он лежит, перекатывается, а я думаю: ну что за дрянь! Дело в том, что нас иногда атаковали цельными снарядами, иногда разделяющимися — скажем, на шесть частей. Этот был цельный, и он попал точно…

— …туда, где должен был нанести самый большой ущерб, — продолжила Ли.

— Именно туда, — подтвердил Козларич. — И он нанес ущерб.

Они пошли по коридору к палате Данкана. Хотя миновало четыре с половиной месяца, Ли и Меган все еще многого не знали про 4 сентября. Что взвод Данкана перед каждой поездкой на задание собирался в кружок для молитвы. Что, когда его внесли в «хамви», его бронежилет еще горел. Что кисти рук у него так обуглились, что Майклу Андерсону показалось, будто он все еще в перчатках. Что, когда Андерсон в «хамви» держал его голову в руках, Данкан, лишившийся волос, бровей и многого другого, заговорил:

— Кто здесь?

— Андерсон. Ты меня слышишь?

— Что с моим лицом?

— Успокойся. Ничего страшного.

— Ох, как болит. Больно. Горит. И ногам больно.

— Спокойно. Спокойно. Я с тобой. Просто лежи, а я подержу твою голову. Все хорошо. Все хорошо.

— Вколи мне морфий.

— Все хорошо.

— Морфий.

— Все хорошо.

— Я хочу спать.

— Не спи. Не закрывай глаза.

— Я хочу спать.

— Лучше говори со мной, говори. Ты любишь свою жену, да?

— Я люблю жену.

— Не переживай, друг. Скоро ты ее увидишь.

— Я ЛЮБЛЮ ЖЕНУ.

— Ты в безопасности. Ты с нами. Мы тебя везем.

— Я ЛЮБЛЮ ЖЕНУ. Я ЛЮБЛЮ ЖЕНУ.

— Ничего с тобой плохого не случится. Ты в безопасности. Ты в полном порядке.

— Я ЛЮБЛЮ ЖЕНУ. Я ЛЮБЛЮ ЖЕНУ.

Он кричал это и кричал всю дорогу до медпункта. Об этом они тоже не знали, но про его жизнь с того дня, как его привезли в АМЦБ, они знали все, потому что это была теперь их жизнь. Его инфекции. Его лихорадки. Его пролежни. Его пневмония. Его прободение кишечника. Его проблемы с почками. Его диализ. Его трахеотомия для введения дыхательной трубки. Его глаза — их на какое-то время пришлось зашить. Его обгоревшие уши — они, когда его привезли, были сухими и безжизненными, а потом отвалились совсем. Его поездки в операционную, которых было уже тридцать на тот момент. Его вопросы. Его депрессия. Его фантомные боли в отсутствующих руках и ногах.

— С тех пор как мы поженились, даже года не прошло, — сказала Меган, когда они шли к палате.

— Я знаю, — отозвался Козларич, и вот он уже смотрел сквозь стекло на то, для чего даже слово «жуть», которое употребил Андерсон, было слишком слабым. От Данкана Крукстона так мало чего осталось, что он казался ненастоящим. Это был обрубок на полноразмерной койке, полулежащий и, казалось, привинченный к месту. Он не мог пошевелиться, потому что ему нечем было привести себя в движение, кроме культи, оставшейся от одной из рук, да и ей не давала двигаться повязка. Он не мог говорить из-за трахеотомической трубки, вставленной в горло. Из-за ожогов и инфекций он весь был в пластырях и бинтах, кроме щек, все еще красных после ожогов, рта, дрябло открытого и деформированного, и глаз, защищенных специальными увлажняющими очками, создававшими под стеклом капельки влаги, сквозь которые он видел то, что попадало в поле его зрения.

— Сволочи, — тихо произнес Козларич, в то время как в этих капельках возникла Меган.

— Оставить музыку или хочешь, чтобы я ее выключила? — спросила она и, не дождавшись ответа, терпеливо сделала новую попытку.

— Может быть, выключить музыку?

Нет ответа.

— Выключить?

Нет ответа.

В палате было жарко. Слышно было, как работает вентилятор, капало в капельнице с обезболивающим, попискивали датчики. Только их гудочки и цифирки на экранах указывали на то, что под этими бинтами теплится жизнь.

Теперь в поле зрения Данкана вплыла Ли.

— Так лучше? — спросила она, положив подушку на доску, которая поддерживала его культю.

Нет ответа.

— Ну как? — спросила она, взбив подушку.

Нет ответа.

И вот настала очередь Козларича.

— Привет, рейнджер, дружище. Я подполковник Козларич. Ну, как ты? — спросил он, стоя около койки.

Нет ответа.

— Держишься?

Нет ответа.

— Ты слышишь его? Да или нет? — вклинилась Меган.

Нет ответа.

— Все парни в Ираке просили передать, что они восхищаются тобой, — сказал Козларич. — И я тобой восхищаюсь.

Нет ответа.

— У нас там все получается. Мы побеждаем, — сказал он и вскоре после этого, послушав Меган, которая говорила о приближающемся двадцатилетии Данкана и об их планах когда-нибудь уехать в Италию, посмотрев, как она отсасывает слюну у него изо рта, ушел. Но пообещал прийти еще раз.

На следующий день, 18 января, Козларич встретился с остальными своими солдатами, включая того, который сказал Нейту Шоумену, что Козларич мудак и он не хочет больше его видеть.

Вообще-то даже несколько солдат говорили между собой, что они не прочь проигнорировать визит Козларича. Настолько были злы. Но в итоге все до одного явились, и, катясь к нему на инвалидных креслах, ковыляя к нему на ножных протезах, садясь с ним за длинный стол в столовой центра, где им предстоял ланч, они все вместе отчетливо показывали, сколько ожесточенной борьбы уже осталось за плечами у 2-16.

Здесь был Джо Миксон — 4 сентября он был пятым в том злополучном «хамви» и теперь пытался приспособиться к жизни после ампутации обеих ног выше колена.

Здесь был Майкл Фрадера — в августе ему ампутировали обе ноги ниже колена.

Здесь был Джошуа Этчли — тот, кто в июне кричал старшему сержанту Гитцу: «Они мне глаз, на хер, выбили».

Здесь был Джон Керби — в апреле, когда погиб Каджимат, он сидел с ним рядом, а в мае ему в руку попала пуля.

И дальше вокруг стола: солдат, который лишился ступни (отдал ступню), солдат, у которого были осколки в паху (он отдал свой пах), еще один без ступни… а в дальнем углу в инвалидном кресле молча сидел косоглазый раненый с асимметричной головой. Это был сержант Эмори. С тех пор как пуля попала ему в затылок, прошло девять месяцев, и он все еще лечился в АМЦБ. Его Козларич уже тут видел — неожиданно встретил, когда его водили осматривать отделение, где больные на длительном излечении могут жить с семьями. «Я люблю тебя, сержант Эмори», — сказал он во время краткого разговора и пообещал, что после ланча подробно расскажет ему о событиях того дня в Камалии. И вот Эмори, у которого подергивалась правая нога, сидел в столовой, готовясь наконец узнать, что произошло тогда на крыше.

У Эмори дрожала нога, Эндрю Луни грыз пальцы, у Керби по-прежнему были рыскающие глаза. Лиланд Томпсон явился со Значком боевого пехотинца (такие награды получили они все за то, что побывали под огнем), а Этчли явился с искусственным глазом, на котором вместо зрачка было подобие прицельного перекрестия винтовки. Каждый из них сильно отличался от того солдата, каким он был, вылетая в Ирак из Форт-Райли, но Козларичу не нужно было объяснять, кто есть кто. Он узнал всех мгновенно. Обязанность командира — знать солдата настолько, насколько нужно, чтобы посылать его в бой, но после ранения любой солдат становился для Козларича незабываемым. Он помнил имя бойца, характер ранения, дату. Он помнил, какие звуки издавали в медпункте одни и как молчали, превозмогая боль, другие. Он помнил, как выглядела их кровь и внутренности, в его память впечатывались их глаза. Если они умирали, он помнил голоса их жен, матерей и отцов в телефонной трубке до и после того, как он говорил: «Мгновенно». Он сохранил в себе все их увечья, внутренне изобразил их с такой же четкостью, с какой изобразил для генерала Петреуса «нашу войну» в виде схемы с кружками и линиями, но теперь уже это была совсем другая война, его собственная, личная. Постепенно он начал понимать, что, даже когда иракские дела давно будут окончены и забыты, эта война все равно с ним останется, и сейчас, добавляя к схеме новые кружки и линии, он оглядел стол.