Иерусалим правит - Муркок Майкл

Он работал журналистом. Писал для одесской газеты. У него была жена, но она уже уехала во Францию. Полагаю, он знал, что они сделали, и ощущал себя виноватым. Но он не был виновен. Я любил его. Следует ли мне настолько доверять своим чувствам? Он обращался со мной так нежно. Иногда я думаю: не он ли сотворил со мной все это, пока я спал? Неужели меня обольстил Люцифер? Но я не стану судить человека только за то, что он — еврей. Это не в моих правилах. Я люблю всех людей. Я не должен подозревать журналиста. Тогда пропадет слишком много.

Как ни странно, эти мысли часто возвращались ко мне после отъезда Шуры. Я чувствовал себя подавленным и потерянным, и даже гладкие открытые воды солнечного Средиземноморья не могли улучшить мое настроение.

— Александрия не похожа ни на какой другой левантинский порт, — сказал нам капитан Квелч, когда мы вчетверо снизили скорость.

Мы стояли в легких рубашках на главной палубе, наслаждаясь вечерним теплом. Мы только утром сможем увидеть город Юлия Цезаря, Наполеона и лорда Кромера[315], и не будет, как в древние времена, никакого Колосса, указывающего на расположение порта. Весь день мы ползли вдоль египетского побережья, иногда встречая таможенные катера и лодки, чтобы назавтра двинуться на всех парах ни свет ни заря, и тогда, по словам капитана Квелча, нам не придется стоять весь вечер на якоре, ожидая лоцмана, который прибудет на борт утром; вдобавок мы сможем выбрать лучшее место для швартовки.

— И в то же время она похожа на все эти порты, объединенные в один. — Капитан рассмеялся над получившимся противоречием. Вольф Симэн и миссис Корнелиус стояли с нами на корме, потягивая какой-то новый коктейль, который придумал Шура. — С первого взгляда может показаться, что вы прибыли в Ярмут[316]. Да, это фасад преуспевающего английского курорта, маскирующий самую отвратительную версию неаполитанских трущоб. Мы, британцы, — великие мастера по части маскировки нищеты не пышностью и красотой, как французы или русские, а респектабельностью. Именно серость построек предполагает, что внутри нет ничего ценного, что стоило бы прятать. Посмотрите на Лондон. Самое внушительное здание в Сент-Панкрас[317] — готическая железнодорожная станция. Это помнят все приезжающие.

Так как остальные никогда не бывали в Александрии и только миссис Корнелиус хорошо знала Лондон, мы не могли судить о точности описаний Квелча, хотя я был склонен доверять ему. Капитан не испытывал ненависти к Ближнему Востоку, но и не идеализировал его.

Тем вечером я изрядно опечалился — было так тяжело расставаться с новым другом, а ведь совсем недавно мне пришлось проститься со старым. После Триполи я особенно радовался обществу миссис Корнелиус, но это неизбежно вызывало ревность у Эсме. Она опять принимала пищу в каюте, хотя морская болезнь больше не составляла проблемы. Благодаря Эсме, однако, Вольф Симэн вновь пришел в прежнее расположение духа. Он нервничал, я полагаю, из-за того, что опасался, как бы его босс Голдфиш не узнал о нашем неофициальном пассажире и не решил бы отозвать экспедицию. Когда Шура благополучно достиг Триполи, он стал просто неприветливым, но ссоры устраивать не спешил. Вдобавок, несмотря на заявления миссис Корнелиус, что от моей Эсме пользы не больше, чем от жареной ветчины на пиру в синагоге, моя маленькая девочка преодолела природную застенчивость и начала уделять все больше времени утешению Симэна. Я напомнил миссис Корнелиус, что Эсме стала очень полезной утешительницей. Миссис Корнелиус ответила довольно резко, заметив, что я, похоже, хотел сказать «pirsumchick»[318]; я решил придержать язык.

В такие времена женщины могут причинять немало затруднений, и, я думаю, нужно еще радоваться, что они не устроили настоящую войну на борту «Надежды Демпси». Я не видел ничего дурного в желании Эсме добиться одобрения человека, который мог быть ей полезным, но никак не понимал, почему миссис Корнелиус, действовавшая примерно так же, столь сурово относилась к девочке, которая никогда не станет ее соперницей в искусстве «вамп». Я всегда сочувствую ближним. Я слишком много повидал, чтобы судить мужчин или женщин, пытающихся заработать на жизнь. И женщинам, согласитесь, сейчас труднее. Ни религия, ни совесть теперь не требуют, чтобы мужчины защищали их. Они могут потерять гораздо больше, а рисковать приходится очень многим. Отвага — вот что меня восхищало в миссис Корнелиус. Почему она презирает те же самые качества в другой женщине? Неужели борьба настолько жестока? Неужели потери настолько велики? Ikh farshtey nit[319]. Если я не могу спокойно смотреть за столкновениями двух женщин, которых искренне люблю, неужели это признак моей бесчувственности? В таких случаях я тоже научился держать рот на замке. Если Кэтрин Корнелиус спросит, поверьте, я феминист. Кроме того, я никогда не возражал против сексуальных предпочтений других людей. Любовь, настаивал я, единственная по-настоящему важная вещь. Любовь даже теперь могла спасти нас от бездны, от страдающего Бога, нисходящего на землю, чтобы показать нам, на что похож Ад. Именно любовь в конце концов спасла меня от лагеря. «Мы должны научиться понимать друг друга. Это наш единственный шанс. Если научимся — значит, все остальное чего-то стоит». Сам Герман Геринг со слезами на глазах говорил мне эти слова. Он не мог обидеть и мухи. Он стал вегетарианцем. Полагаю, мне еще повезло: когда я попытался рассказать все об этом человеке, меня просто обвинили в фашизме. Геринга преследовали и в конце концов погубили. Я оплакивал его, когда услышал новости, но мне не разрешили заговорить. Я молчал, как Петр, и теперь мне стыдно. Ведь именно Герман Геринг спас мне жизнь. И все же мир не позволяет мне почтить память этого человека. Общество стало, на мой взгляд, слишком примитивным. Парадокс и противоречие теперь во владении телевизионных футуристов и попсовых сюрреалистов. Вот что им отдали в собственность. Вот что сделали коммерческой монополией.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Таким образом, даже качества, отличающие людей от животных, отчуждены от человека и превращены в шоу, в которое спекулянты могут вкладывать капитал и за просмотр которого могут платить зрители. Фантазия и изобретение, видение и размышления — все оказалось в гетто во время великого упрощения. Человеческий род сражался с тем, что сделало его уникальным. Он сражался на протяжении всего двадцатого века. Он пожрал и уничтожил собственное время. Он боролся со сложностью. Он боролся с разнообразием. Он боролся с индивидуальностью. И постепенно добился победы — когда пришел Сталин. Человечество сначала задушило эти элементы, поместив их в особые загоны, а затем полностью устранило их из сознания, превратив во что-то чуждое и извращенное.

Все качества, отличающие млекопитающих от рептилий, теперь в нас уничтожены. Не зря сатана предстал в облике змеи. И неважно, как они называют себя — тори или троцкистами! Они предлагают одно и то же. Власти требуют соответствия стандартам, потому что соответствие стандартам и осведомленность сделались синонимами безопасности. Однообразие стало величайшей ценностью. Разнообразие же поставили вне закона, пообещав уничтожить все противоречия на земле. Нужны ли нам такие герои? Александр Великий объединял мир, прославляя его многообразие. Он совершил то, чего никогда не совершал ни один социалист. Он изгнал Карфаген из семитских земель в экваториальную Африку. Он дал семитам шанс вновь обрести цельность, продолжить дело Бога и его дело. Импульс, возникший благодаря Александру, пытались сохранить Птолемей[320] и кое-кто из его преемников. Они преуспели до некоторой степени, но тогда Карфаген ловко возродился — в обличье женщины. Клеопатра развязала гражданскую войну, что лишила Рим самых благородных мужчин и привела к разрушению столицы Египта, крупнейшего города Древнего Мира, цитадели наук и искусств, «сладкой, полной снов Александрии, города солнца, таящегося в тени пальм, тигеля разума», как писал Уэлдрейк. Капитан Квелч первым отметил, что поэт оказал огромное влияние на Элиота[321].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})