Найти и обезвредить - Григорий Василенко

Прежде он принадлежал одной из княжеских фамилий и оценивался знатоками в полторы тысячи голов обычных лошадей. При конфискации ханских поместий Баязет был передан под опеку хатажукайского аульного общества с предписанием холить и оберегать как зеницу ока. Даже в самую тяжелую пору его держали в сытости. Надеялись с наступлением лучших времен начать размножение уникальной породы.

Неделю назад шайка во главе с Анчоком дотла спалила конюшню, перерезала поджилки почти полсотне лошадей, в том числе трем чистокровкам-маткам, и увела с собой Баязета.

Погоня хатажукайских ополченцев по горячим следам, поднятые по тревоге наперехват конные отряды самообороны соседних аулов не достигли желаемых результатов. Бандиты, по сведениям очевидцев, понесли значительные потери и рассеялись по степи. Отбить жеребца все же не удалось. Пользуясь тем, что за стремительным шагиде никому не угнаться, а достать всадника без риска погубить коня дальним огнем едва ли кто отважится, Анчок, нагло погарцевав на виду у всех, благополучно ушел из-под удара.

Не однажды он похвалялся среди своих, что не расстанется с конем — заложником и хранителем, покуда сам жив будет. «За мгновение до собственной гибели — поклялся, — пулю атаману в ухо или гурдой — по холке…»

В глубине двора, в который Аюб изредка заглядывает как бы мимоходом, в заваленной снегом подслеповатой халупе под камышом коротает годы старик по кличке Лагимэ, что в переводе на русский означает Динамит. Аюб и сам толком не знает, чего он хочет от старика, хотя перелистал в отдельском архиве папку с его именем на обложке и почерпнул из скупых документов кубанской жандармерии сведения, проливающие свет на его мрачное прошлое. Людская молва сохранила не то сплетню, не то анекдот, будто карьера Лагимэ началась с того, что однажды у майкопского гарнизонного коменданта он украл рыжего коня, перекрасил его в гнедого и продал прежнему хозяину. Полгода спустя снова увел из табуна того же рысака и перекрасив в карего, опять продал ему же. Так поступал он будто бы трижды. В более зрелые годы неисправимый абрек Лагимэ повидал и ростовскую пересыльную тюрьму, и олонецкую ссылку, и енисейскую каторгу. В родные места возвратился после Февральской революции.

— Говорить об этой личности что-либо хорошее невозможно, — дополнил оперработник отдела борьбы с бандитизмом, — но истина обязывает признать, что Лагимэ в свое время был фигурой очень популярной в уголовном мире Закубанья. Участник многих крупных разбойных набегов. Хладнокровно жестокий, он брался за любое кровавое поручение, всегда выходил сухим из мокрого дела… Отважен — всякий раз прикрывал при отходе. Стрелял редко, спокойно выбирая цель, бил без промаха. На допросах тверд, как кремень, нем, словно рыба… Что еще? Слишком уж наглядно внушает теперь окружающим, что завязал навечно. Однако не исключено…

Логово с видом на мечеть и базарную площадь старик приобрел год назад, при деникинцах, в обмен на шашку дамасской работы. Привык к своему одиночеству, ничуть не страдает от него, скорей даже наслаждается. Во всяком случае, за те восемь ночей, что Аюб с чердака соседнего сарая наблюдал за хижиной, никто его не навещал. И сам Лагимэ выходит на люди редко — в мечеть, в лавку за табаком. Хозяйничает у него пожилая глухонемая женщина, его сестра. Видеть Лагимэ вблизи довелось лишь однажды. Рваный полушубок, лохматая, как старое воронье гнездо, черная папаха, разбитые козловые сапоги…

Аюб знает всю подноготную Лагимэ, не знает только, как к нему подобраться. Оставив надежду подстеречь Анчока во время визита к старику, решается начать с другого конца. Озарение, как обычно, пришло внезапно, в смутные мгновения между сном и пробуждением. В тот же вечер местный парень занял пост на чердаке сарая, а сам Аюб робко постучался в мутное окошко. Послышалось старческое шарканье, скрипнула дверь. Лагимэ силился разглядеть в потемках позднего гостя, после недолгого колебания пригласил войти.

Хозяин расположился на тахте у стены, увешанной старинным оружием. Пока гость доставал из своей торбы и выставил в сени обернутую в мешковину баранью ляжку, а на круглый низкий столик пристроил коробку ароматного трубочного «самсуна», Лагимэ настороженно выжидал. Тонкая, жилистая его шея вытянулась, в тени глазниц таилось нетерпение. Аюб почтительно, как подобает всякому уважающему адат, приблизился, держа руку у сердца, и присел на предложенный табурет лишь после третьего приглашения.

— Дорогой Лагимэ, человек я маленький, состою кучером в конторе по скупке скота, и лишь выполняю чужое поручение… На днях в нашем доме один гость ворожил за ужином на бараньей лопатке, — Аюб освободил от обертки и положил на столик вареную и очищенную от мяса белую кость, — но он не такой великий оракул, каким являетесь вы… Сомневаясь в правильности своих толкований, Хакурате просит вашего совета…

— Во сичаль![2] — вскинулся Лагимэ, вся фигура его являла испуг и недоумение. — Сын мой, не гневи аллаха, грех насмехаться над стариком! — Жалобный фальцет готов был сорваться. — Ты хочешь сказать, что столь именитый муж может знать о существовании на белом свете дряхлого, непутевого Лагимэ?

— Вот именно. Встречи и знакомства между вами, конечно, не было, но он слышал о вас от почтенных стариков во многих аулах… Он шлет вам свои благопожелания.

Лагимэ опустил веки, ушел в себя. И сразу стал похож на каменного истукана, сумрачного хранителя древних могил. Бормотал что-то невнятное про себя, перебирая на животе самшитовые четки. Когда он открыл глаза, они лучились такой готовностью, а улыбка была так угодлива, что становилось ясно: старый ворон поддался обаянию лести и расположен к доверительному разговору.

— Честно признаться, — голос Лагимэ приобрел вкрадчивость, — едва ли смогу пророчествовать лучше, чем приславший тебя человек… Будь милостив, скажи, что же разглядел Хакурате в хитросплетении кровеносных ходов этой скрижали?

— Он увидел там скорбный символ — коня, изнемогающего в борозде от стаи злых слепней. Уничтожая оводов, он болезненно морщит кожу, отмахивается хвостом в крайнем изнурении. Надо помочь труженику избавиться от мучителей. Говорят, Лагимэ знает надежное средство…

Старик призадумался, скосив глаза и попыхивая длинным чубуком.

— Любое ремесло опирается на свои секреты. Оставь эту кость, во избежание ошибки вещие письмена надо разглядывать на солнечный свет, с молитвой на устах и в сердце… Явишься в следующую пятницу, в эту же пору.

Мучительным было ожидание. Как поведет себя Лагимэ? Надежда сменялась отчаянием, череда дней тянулась убийственно медленно. В назначенный час под покровом темноты Аюб проскользнул в знакомую дверь.

— Да, Хакурате прав, — старик чуть улыбнулся своей странной, осторожной улыбкой и продолжал: — Мне увиделось то же самое, что и ему. Я всю жизнь обдирал ожиревших, чтобы кормить отощавших. А эти шакалы… Жадность и жестокость затмили им рассудок, они погрязли в таких пороках, что дальше терпеть невозможно. Слушай внимательно, запоминай. Послезавтра, на рассвете, будешь ждать в священной роще Чыгыудж на полпути между серным источником и поляной. Придет тот, кто тебе нужен. Не вздумай покушаться на его жизнь — будешь тотчас убит. Лагимэ зря слов на ветер не бросает.

В февральское туманное утро по схваченной морозцем лесной дороге Аюб добрался до места. Расседлал своего маштачка, облюбовал поваленное буреломом дерево. Завернувшись поплотнее в бурку, скорчился у костерка. Чувствуя вес пары лимонок в карманах и теплоту хорошо прилаженного под мышкой пистолета, с безумным волнением, в тысячный, наверное, раз принялся мысленно репетировать свои действия на случай, если вдруг придется расставаться с жизнью…

Скрипнул снег где-то справа. Вскакивая на ноги, торопливо приосанился. Видеть Анчока в лицо приходилось много лет назад, в детстве, и в подходившем человеке не сразу его опознал. Но это несомненно был он. Анчок остановился в двух шагах, обдав запахом мокрой овчины, раскинул над огнем медно-красные лапищи. Нет, он не выглядел валетом, скорее — пиковым королем. Ничто в его облике не выдавало выродка, злодея. Всем видом своим он старался показать, что ему легко и даже весело.

Оба, не питая друг к другу никаких иных чувств, кроме глубоко затаенных страха и ненависти, с минуту выжидали в тягостном молчании.

— Неужели у большевиков не нашлось настоящего мужчины, что Хакурате прислал для переговоров безбородого юнца? — с издевкой осведомился Анчок зычным, хрипловатым голосом.

— Если бы Хакурате наперед знал, что достоинство собеседника вы определяете по длине бороды, — принял вызов Аюб, — он, конечно, прислал бы сюда козла, а не меня. — Поняв, однако, что вести разговор в таком ключе не имеет смысла, переменил тон. — Ограбление беззащитных, похищение в личную собственность народного достояния, прочие подлые дела, ставящие вас вне адата освобождают меня от обязанности оказывать вам, как старшему, знаки почтения… Прошу выслушать внимательно. Если к Лагимэ я нашел дорогу по собственному почину, то теперь действую в качестве полномочного представителя Советской власти в Адыгее. Готов предъявить официальную бумагу за подписью товарища Хакурате. Предлагается вам в недельный срок пригнать в аул Хатажукай и передать властям племенного жеребца по кличке Баязет с тавром султанского рода Гиреев на правом бедре. В целости и сохранности, в противном случае…