Сон в начале тумана - Юрий Рытхэу

Джон баюкал девочку, и ему казалось, что она начинает дышать ровнее и жар спадает. Глаза понемногу привыкли к темноте: через многочисленные проплешины в шкурах внутрь полога проникало немного света.

— Птичка моя, горе ты мое… — шептал Джон, перейдя на английский. — Почему именно тебе выпала доля родиться в этом краю?.. Где-то тысячи счастливых детей улыбаются теплому солнцу, пахнут молочком, а ты, моя кровь, исходишь жаром в этом проклятом ледяном краю! Миленькая моя! Цветочек заполярный!.. Почему ты молчишь? Ты перестала плакать? Ну, поспи…

Джон разговаривал с девочкой, а в сердце росла тревога, словно черная туча застилала душу. Ожидание чего-то страшного и неумолимого наполняло тесный полог, вставало темными тенями в углах. Стараясь стряхнуть с себя тревогу, Джон возвышал голос:

— Родная моя! Не вечно будет зима, придет за ней весна, и мы еще увидим зеленую травку, наедимся досыта!..

Слабый луч протянулся от отдушины к угловому столбу, который подпирал полог. На столбе висел бог. На этот раз его лик не казался Джону бесстрастным. У бога появилось выражение какого-то мстительного злорадства.

Джон прервал разговор с дочерью. Взгляд бога ледяной иглой пронзил его насквозь, и холодный липкий пот потек между лопаток, вызывая озноб и страх.

— Эй, ты, идол! — закричал, не помня себя от ужаса, Джон. — Перестань! Все равно я тебе не верю и не признаю тебя!

Он положил ребенка на постель и кинулся к богу. Сорвав его с такой силой, что зашатался весь полог, Джон швырнул деревянного идола в пустой чоттагин.

— Вынэ вай! — услышал он голос Пыльмау. — Что ты наделал! Ох, бгда нам будет! Горе!

Джон выглянул в чоттагин и увидел жену на коленях перед поверженным богом.

— Встань! — закричал страшным голосом Джон. — Не смей унижаться перед ним! Ни один бог — ни ваш, ни наш — не стоит этого. Все они обманщики! Встань, Мау!

— Страшное горе ожидает нас, Сон, — притихшим от волнения голосом произнесла Пыльмау. — Как ты мог это сделать?

Пыльмау протянула руки к богу, лежащему на припорошенном изморозью земляном полу, и в это мгновение страшный раскат потряс ярангу, стряхнув иней с деревянных стоек. Ровный синий свет наполнил помещение.

Джон кинулся к входной двери. Большая шаровая молния, рождая мерцающие шарики, медленно катилась к морю. Ударившись о первый торос, она рассыпалась на множество искр и потухла. А там, где море соединялось с берегом, чернела трещина — источник грохота. Джон вернулся в чоттагин и нашел Пыльмау без чувств, прижимавшую к себе деревянного идола.

Джон еле-еле втащил жену в полог.

Очнувшись, Пыльмау добыла огонь, разожгла жирник, пристроила бога на место.

— Сон дрался с богом! — слабым голоском сообщил из-под груды оленьих шкур Яко.

— О, горе мне! Вот наказание! Смотри, Сон, угасает наша Тынэвиринэу-Мери! — Пыльмау взяла ребенка на руки и прижала к своей исхудавшей груди. — Умирает Спустившаяся с Рассвета!

Разгоревшийся жирник высветил бледное, уже почти неживое личико. Тынэвиринэу-Мери медленно разлепила ресницы и кротко и жалобно взглянула на отца. Из ее крохотной груди вырвался долгий, протяжный вздох и едва слышный стон.

— Сон! Иди к богу и проси у него прощения! — охрипшим голосом закричала Пыльмау. — О, Сон! Проси его заступиться за девочку, проси его… Сон, разве ты не хочешь, чтобы наша зорька жила? Или ты хочешь, чтобы она угасла, так и не став ясным днем?

Джон оцепенел от ужаса. Высвеченный дрожащим желтым пламенем жирника идол кривил рожу. Казалось, что неумолимый деревянный взгляд уставился на холодеющее тело Тынэвиринэу-Мери. В два прыжка Джон очутился возле углового столба, на котором висел бог, и неожиданно для себя зашептал:

— Не надо! Помилуй девочку! Обещаю больше не трогать тебя. Буду кормить самыми жирными кусками, и твой лик всегда будет блестеть от сала. Не надо, не надо, не надо…

Шепот перешел в громкое рыдание.

Заплакал под оленьими шкурами голодный Яко, и вскоре вся яранга наполнилась плачем и стонами.

Вдруг надрывающий душу вой Пыльмау оборвался, и она как-то удивленно произнесла:

— Она ушла за облака!

Тынэвиринэу-Мери запрокинула головку. Расширившиеся и застывшие голубые глаза уже подернулись туманом.

Джон молча принял из рук жены остывающее тело и осторожно положил на оленью шкуру. Натянул уже неподатливые веки на большие голубые глаза и поприжал их. Затем уткнулся лицом в ладони и застыл над девочкой.

Он не слышал, что происходит вокруг. Он ни о чем не думал, ничего не вспоминал, придавленный неизмеримой тяжестью горя, которая заполнила все его существо.

Он не слышал, как Пыльмау кормила маленького Яко, притихшего от встречи со смертью, не слышал, как пришел старый Орво, который, выслушав рассказ Пыльмау, долго шептался с богом.

Орво попытался заговорить с Джоном, но безуспешно.

Когда прошли сутки, Орво подтащил к яранге детские санки на полозьях из моржовых бивней. Пыльмау обтерла тело дочки и нарядила в белые погребальные одежды.

Орво хотел было вынести умершую, но Джон молча отстранил его и тихо сказал:

— Я сам.

Взойдя на Холм Захоронений и увидя обглоданные зверьем и оголодавшими собаками тела стариков Мутчина и Эленеут, Джон содрогнулся и заявил опешившему от неожиданности Орво:

— Я похороню дочку по нашему обычаю.

Не было еще ни в Энмыне, ни на всей Чукотской земле, чтобы человек, который ушел за облака, возвращался обратно: Джон принес в селение тело Тынэвиринэу-Мери.

Застывшая от ужаса Пыльмау ничего не могла сказать мужу, а старый Орво с горечью вымолвил:

— Обезумел от горя твой муж.

Джон вывалил содержимое своего морского сундучка, постелил на дно лоскут медвежьей шкуры и уложил дочку. Окоченевшее тело вытянулось и едва поместилось в окованном медными уголками ящике.

Из старой жестяной банки Джон вырезал пластину и гвоздем вычеканил надпись. Пластину он прибил к деревянной крестовине и только после этого в сопровождении верного Орво снова отправился на Погребальный холм.

Рядом с крестовиной на ящике лежали железный лом и лопата.

Джон выбрал место, и, прикрутив ремнями железный лом к своим культям, принялся долбить замерзшую до каменной твердости землю.

Орво присел поодаль на корточки. Иногда до него долетали крошки мерзлой земли и таяли на его изборожденном морщинами лице, стекая мутными ручейками. Джон долбил без устали. Орво смотрел на него и вспоминал молодого, с нежным румянцем паренька, напуганного своим несчастьем, то покорного, то необузданного, как молодой щенок. От прежнего Сона мало что осталось. Теперь это был человек, прошедший через испытания, через горе и уже не боящийся ничего. Его мягкая светлая борода заиндевела и не поддавалась ветру. В глазах небесного цвета застыло горе, и когда Орво встречался взглядом с Джоном, его передергивало от ощущения стужи.

Медленно поддавалась вечная мерзлота. Через несколько часов изнурительной работы Джон только по колено стоял в вырубленной могилке.

Когда скрылось позднее солнце, Джон и Орво опустили сундучок с телом Тынэвиринэу-Мэри в могилку, поставили в изножье крестовину с металлической пластиной и насыпали холмик.

Орво отошел в сторону, а Джон опустился на колени перед крестом и надписью: «Тынэвиринэу-Мери Макленнан. 1912–1914».

Орво разъял полозья санок и прислонил к холмику.

Долго спускались Джон и Орво с Погребального холма и молчали.

У подножия Орво, глянув на ледяной морской простор, толкнул Джона в бок и встревоженно произнес:

— Кто-то идет во льдах…

Джон и Орво остановились. Из-за торосов показались две фигурки, отдаленно напоминающие человеческие. Они медленно и неуклонно направлялись к берегу.

— Тэрыкы! — в ужасе прошептал Орво, намереваясь пуститься наутек.

— Постой! — поймал его за рукав Джон. — Если это и есть тэрыкы, то самое время познакомиться с ними.

— Иногда они едят людей, — с дрожью в голосе сказал Орво.

— Не думаю, чтобы они польстились на нас, — с дерзкой усмешкой ответил Джон и крикнул странным существам, уже приблизившимся на расстояние человеческого голоса:

— Кто вы такие? Откуда путь держите?

Фигурки остановились, и Орво с Джоном услышали ответ:

— Я капитан Бартлетт, член экспедиции Стефанссона. Со мной эскимос Катактовик.

23

У путников на нарте, которую они тащили за собой, были две лахтачьи туши. Пыльмау проворно втащила их в полог, отогрела и разделала. Накормив гостей, она постелила им возле жирника, где было теплее. Разговор между гостями и мужем шел только на английском языке. Пыльмау не понимала ни слова, но догадывалась, что путники эти не охотники и не торговцы. Обувь, которую они сняли, и одежда их свидетельствовали о долгом и трудном пути по торосам. От лахтачьих подошв почти ничего не осталось, и Пыльмау пришлось доставать остатки запасов, чтобы хоть как-то привести в порядок одежду и обувь нежданных гостей.