В чужом доме - Бернар Клавель

— У меня даже нет желания вздуть его. Так он мне противен, мараться неохота! Я уверен, совершенно уверен, что этот подонок всю ночь занимается онанизмом, потому он и ходит весь день, как одурелый!

Жюльен опять принялся за работу. Хозяин, убедившись, что печь рогалики нельзя, ходил у него за спиной, время от времени передвигал противень или миску и осыпал ученика все новыми ругательствами. Внезапно он остановился между мастером и Виктором.

— Понимаете, он ничего не боится, — объявил господин Петьо. — Чувствует поддержку своего дядюшки. Этот сопляк воображает, что какой-то выживший из ума идиот будет наводить у меня в доме свои порядки.

Никто не обращал внимания на слова хозяина. Он опять подошел к печи, постучал ногтем по циферблату.

— Сто восемьдесят градусов, — прошипел он. — Да это просто саботаж! Негодяй! Саботажник!

Остановившись позади Жюльена, хозяин дрожащим голосом спросил:

— Ну что у тебя в башке? Что я тебе плохого сделал? Почему ты изо всех сил стараешься разорить меня?

Мальчик не проронил ни звука. Хозяин на минуту умолк, потом, повернувшись к мастеру, продолжал:

— Ведь меня не обмануть, я знаю: извещение из ВКТ его рук дело… Неужели вам это ни разу в голову не приходило?

Мастер и его помощник переглянулись.

— Ну я, как вам известно, всем этим мало интересуюсь, — сказал Андре.

— И прекрасно поступаете, — заявил хозяин. — Вы и Виктор достаточно умны. Так вот, я вам говорю, что всю эту историю подстроил папаша Дантен. Да чего там, вы ведь не хуже меня знаете, что он коммунист!

Жюльен почувствовал, как кровь прилила у него к лицу.

— А я, я уверен, что у этого сопляка, у этого прохвоста, — продолжал господин Петьо, — уже был профсоюзный билет еще до того, как его дядюшка организовал собрание.

Он подошел к Жюльену, вцепился ему в руку и повернул его лицом к себе.

Мальчик тотчас же занял оборонительную позицию.

— Не бойся, — процедил господин Петьо, — я не собираюсь тебя бить. Я уже сказал, что не хочу руки пачкать. Взгляни мне прямо в лицо, если посмеешь.

Жюльен посмотрел на хозяина; лоб мальчика был нахмурен, лицо выражало напряжение.

— Признавайся, что еще до собрания у тебя был членский билет.

Мальчик отрицательно помотал головой.

— Ты лгун. Подлый лгунишка.

— Нет, господин Петьо.

Хозяин повернулся к рабочим.

— У него даже не хватает мужества отстаивать свои убеждения, — заявил он.

Он отошел от ученика, чтобы еще раз посмотреть на циферблат пирометра.

— Хорошо мы сегодня будем выглядеть, — пробурчал он, возвратившись. — И все из-за этого выродка… Смутьян! А ведь ему всего пятнадцать лет. Что будет, когда он вырастет!

Хозяин помешкал, потом, внезапно решившись, быстро вышел из помещения. Работа продолжалась, но каждый прислушивался к удаляющимся шагам господина Петьо. Когда он уже прошел через двор, Виктор принялся напевать:

Это есть наш последний!..

— Помолчи, — проворчал мастер. — Слышите?..

В комнате над цехом кто-то ходил.

— Он забрался в нашу берлогу, — сказал Морис. — Сейчас перероет твой шкаф, Жюльен. Он уже так поступил с Дени. А ведь не имеет права.

— Перестань болтать, работай, — вмешался мастер. — Потом будешь рассуждать о правах хозяина.

Обыск продолжался всего несколько минут. Когда господин Петьо вновь показался на пороге, в руках у него были какие-то бумаги.

— Я должен был сразу догадаться, что мальчишка держит свой профсоюзный билет у дядюшки, — сказал он. — Только этот сопляк еще глупее, чем я думал.

Все обернулись. Хозяин выдержал паузу, посмотрел на Жюльена, потом перевел взгляд на бумаги. Выхватил из пачки листок и показал его рабочим. Это был беглый карандашный набросок.

— Господин Жюльен Дюбуа рисует, — начал хозяин, — это мы знали. Но, оказывается, господин Жюльен Дюбуа влюблен… Взгляните-ка.

Он выпустил листок из рук, тот заскользил вниз и исчез под разделочным столом. Господин Петьо вытащил из пачки бумаг еще листок.

— Та же самая женская головка, но только в профиль… — объявил он. — Она немного похожа на Марлен Дитрих. Не правда ли?

— Малость смахивает, — заметил Виктор. — И нарисована, надо сказать, недурно.

— Еще бы, — осклабился хозяин, — скопировал, верно, с какого-нибудь киножурнала.

Он выпустил из рук и этот листок, потом взял другой, на котором была изображена женская фигура.

— Опять Марлен, — ухмыльнулся господин Петьо.

Жюльену хотелось крикнуть: «Нет, это не она. И не скопирована, даже не срисована. Это девушка с улицы Пастера. Она часто проходит мимо наших дверей, и я нарисовал ее по памяти».

Но он промолчал. Хозяин продемонстрировал десяток рисунков; затем, выдержав паузу, потряс какими-то бумагами, которые продолжал держать в руке, свернув их в трубку.

— Но это только цветочки, а вот вам и ягодки. Господин Жюльен Дюбуа к тому же поэт. Господин Жюльен Дюбуа пишет стихи… Как Виктор Гюго, ни больше ни меньше.

Хозяин развернул листок и принялся читать.

— Слушайте внимательно:

Как эта женственная кожаВ смуглых отливахНа матовый муар похожаДля глаз пытливых![5]

— Кто-нибудь из вас понял эту тарабарщину?.. Послушайте еще раз: «Как эта женственная…»

Он снова перечел четыре строки. Жюльен стиснул зубы, чтобы не крикнуть: «Несчастный болван, да ведь это же Бодлер!»

Господин Петьо прочел еще несколько стихов, потом показал всем листок и прибавил:

— А этот вот с иллюстрациями. Можете сами убедиться. Все та же красотка!

Внезапно Жюльен почувствовал, что гнев его остывает. Ему уже больше не хотелось кинуться на хозяина с кулаками и поколотить его. Напротив, мальчик ощущал теперь удивительное спокойствие. Мускулы его мало-помалу расслабились. Челюсти разжались. У него не было никаких убедительных доказательств, но что-то говорило ему, что в один прекрасный день он окажется сильнее хозяина. Жюльен чувствовал, что и сейчас он уже в чем-то превосходит господина Петьо.

Хозяин между тем развернул последний листок.

— А вот вам высший сорт, — провозгласил он. — Слушайте внимательно:

Нас ждут благоуханные постели,Нам будет ложем…

Господин Петьо то и дело останавливался, чтобы усмехнуться или вставить ироническую реплику. Прочитав одним духом последние строки сонета, он повернулся к Жюльену и заорал:

— Так вот, мой милый, у нас тут нет, как в твоих стихах, ангелов, растворяющих двери, но в один из ближайших дней я сам распахну дверь и без долгих разговоров вышвырну тебя за порог. И пойдешь, куда тебе заблагорассудится, раздувать свое угасшее пламя. Я же обойдусь без кретина, который не умеет даже поддержать огонь в моей печи!

Он усмехнулся и бросил взгляд сперва на мастера, потом на его помощника, которые вновь принялись за работу. Лицо хозяина изобразило некоторое разочарование, усмешка превратилась в гримасу, и он крикнул Жюльену:

— Эй ты, болван, идиот несчастный! Возьми метлу, собери эти клочки бумаги и швырни их в топку, пусть твои дурацкие сочинения хоть какую-нибудь пользу принесут. Время не ждет, скоро уже развозить рогалики, а они еще не готовы. И все из-за тебя, дурака!

Он сопроводил последнюю фразу сильным пинком, от которого Жюльену на этот раз не удалось уклониться.

35

Снова возвратились холода, не сильный, но упрямый восточный ветер все время дул между серым небом и землей. Вода в канале казалась почти черной, и большие оловянные пятна зигзагами расходились по ее поверхности, будто от ударов бича. Прохожие на улицах шли быстро, подняв воротник пальто и втянув голову в плечи.

Жюльен, однако, не чувствовал ни холода, ни ветра. Он изо всех сил крутил педали велосипеда, не поднимая глаз от грязной мостовой.

Мальчик развез рогалики, возвратился в цех и вновь отправился с поручениями в дальние кварталы города; он почти не разжимал зубов, взгляд его был мрачен, лоб нахмурен. В нем что-то словно окаменело, и ощущение это не проходило. Он не испытывал боли. Ему не приходилось бороться ни с каким горем. Он работал, крутил педали велосипеда, отвечал покупателям, но делал все это машинально. Окружающие предметы, как ему казалось, отодвинулись на второй план. Передний план занимало лицо мужчины, только оно. Неподвижное лицо, на котором застыла злобная гримаса. Весь день в ушах Жюльена стояли ругательства и оскорбления хозяина, честившего «дядюшку и племянника». Но он даже не думал об этом. Брань тоже словно застыла, прилипла к нему и не исчезала. Ничто не могло заставить мальчика забыть ее. И ничто не могло заставить его забыть ненавистное лицо и голос хозяина.