Фанфан и Дюбарри - Бенджамин Рошфор

Прежде всего должна Вам сообщить, что этот бродяга меня пытался изнасиловать! Но он силен! Какие крепкие мышцы! И повсюду! Он заявил мне, что всегда был ужасно несчастен из-за того, что не довел тогда до конца то, чему ты помешала своим несвоевременным приходом. Да, уж настоять на своем он умеет! И с какой яростью! Он так швырнул меня на постель, что я едва не оказалась с матрацем вместе на полу! И до сих пор я вся в синяках, так что пришлось сказать Турнере, что упала с лестницы! Замечу, странное было падение, — синяки у меня повсюду, особенно на шее! Можете представить, какая была схватка! И как теперь ревнует Турнере, не можете представить!

Так вот, я как могла оборонялась, но держалась по-приятельски, и совершила жуткую вещь: напоила Фанфана до потери сознания, так что не знал, где он и что с ним. Понадобилось на это целых три бутылки шампанского! И вот, когда он был уже готов, я и придумала, что нужно написать Вам письмо, только вот подписать дала ему не столь невинное послание, а заявление, что он добровольно вступает в армию! (Контракт нашла я в бумагах Турнере).

И на рассвете, погрузив нашего юного друга в коляску, я отвезла его так и не пришедшего в себя — в лагерь полка "Ройял Берри", где как раз шел набор рекрутов. Там заявила, что нашла парня на улице, не знала, что с ним, и, поискав, нашла какие-то бумаги — контракт и "королевские деньги" (это, мамочка, аванс, который получают рекруты, когда подпишут контракт — ну, разумеется, Фанфану сунула в карман их я сама). Сержант, который нес службу, ничему не удивился — с утра к нему доставили уже четвертого рекрута в таком состоянии. Все добровольцы упиваются в стельку, как только дорвутся до денег. Как понимаете, я позаботилась изъять из суммы аванса такую часть, на которую можно вдрызг упиться обычным вином. Не знаю, как себя наш бедненький чувствовал, когда проснулся. Боюсь, что был изрядно удивлен! Поэтому боялась, как бы он не совершил какую-нибудь глупость, — вы знаете, как он вспыльчив и горяч, — и чтобы не пришел ко мне с упреками, что я такого натворила, и чтобы ещё раз меня не изнасиловал. Но ничего не случилось. Вчера утром полк "Ройял Берри" промаршировал под моими окнами, отправляясь в Бордо. Фанфан шел в строю одной из рот, в белой форме с красными манжетами и воротником, ему так шло! А на голове была треуголка такой прелестный солдатик! Бил в барабан, слишком большой для него, но ангелочек наш казался совершенно спокоен. И, проходя под моим окном, не повернул головы, только схватил вдруг палочки в одну руку, а другой сорвал свою треуголку — не сомневаюсь, чтоб мне дать понять — он все знает!

Ах, оказался бы он под командой Турнере! Тот мог бы хоть смягчить для него суровый армейский распорядок (правда, мне пришлось бы опасаться, как бы этот маленький дьявол где-нибудь в Бордо меня опять не изнасиловал!)

Но Турнере по его рапорту, поданному ещё год назад, перевели в Гвардию, и таким образом мне суждено ещё раз потерять Фанфана из виду ведь он сейчас шагает в Бордо, а мы на днях переезжаем в Лилль.

Ах, мамочка, что Вы думаете о своей любящей дочери? Наверно, какая я коварная. Это верно… Но, мама, разве не его вина, что Вы меня отдали в монастырь? Я отомстила! Конечно, это не похвально, но… Но отомстила я и за вас, мамочка, за те огорчения, которые он Вам доставил!

Целую Вас крепко, милая мамочка, и заверяю, что остаюсь Вашей преданной дочерью.

Фаншетта."

***

В Бордо в 1771 году никаких казарм и в помине не было, — их и во всей Франции можно было по пальцам пересчитать, — хотя ещё сто лет назад Людовик XIV повелел построить для войск нужное число зданий, многие из них не были построены даже к началу революции.

Солдаты обычно расквартировывали на постой к местным обывателям. Так что Фанфан первый год своей вынужденной армейской службы — до октября 1772 — жил в маленькой комнатке на втором этаже дома нотариуса Молеона на рю Кассет. Делил он это скромное жилище с канониром по прозвищу Сквернослов. Было тому лет сорок, и он как правило, молчал, когда не ругался, и ругался, когда не молчал. У него явно были какие-то проблемы, но Фанфан, которому было на него наплевать, никогда так и не узнал, какие. Главным же недостатком Сквернослова было то, что смердела не только его речь, но и ноги. Армия, конечно не курорт, но Фанфан предпочитал договориться с сержантом-квартирьером Анунцидо и за приличную сумму перебрался с рю Кассет в тупик Ретиро в полуразрушенные конюшни, где ему сосед — крестьянин тоже за приличную сумму каждые две недели менял солому, на которой он спал. За прожитых там восемь месяцев — то есть до июня 1773 — он весь пропах соломой и лошадьми. Потом, однажды вечером, когда он весь разбитый возвращался с учений, узрел над Ретиро огромное зарево — то горела его конюшня!

Стояла ночь. Ночи были теплые, и Фанфан спал под открытым небом возле своей бывшей резиденции. Теперь от него несло сажей и дымом, и продолжалось это до тех пор, пока сержант Анунцидо не выдал ему документ на постой в доме Баттендье.

Дом Баттендье стоял на ке дес Америкенс напротив главной гавани, где причаливали большие торговые суда. Собственно, это был очаровательный дворец, построенный лет десять назад. Как говорило его имя, принадлежал он семейству Баттендье. Сам Баттендье был судовладельцем. И нечасто случалось, чтобы рядовые попадали в такой богатый дом — как правило, там размещались офицеры. Но нам не стоит опасаться, что Фанфан будет купаться в роскоши ведь поместили его ещё выше, чем у нотариуса, на четвертом этаже, предназначенном для слуг, и входить он в дом мог только черным ходом. Фанфан не знал своих хозяев, которые бы все равно взирали на него сверху вниз. Четверо слуг не жили в доме, пятая — кухарка, толстуха поперек себя толще, вечно насупленная, с ним никогда не разговаривала — к тому же говорила она только на языке басков.

Одно письмо Фанфана той поры, адресованное Гужону-Толстяку, которое в 1828 году обнаружил аббат Дебро, библиотекарь, может отчасти показать нам, в каком он был тогда настроении.

"Все осточертело! Если ты спросишь, как мои дела, отвечу: хуже некуда! Первый год ещё куда ни шло — все что-то новенькое! И, кроме того, я тогда думал, что дело идет к войне. Но где там! Одна лишь маршировка да стрельба, да маневры то на равнине, то в лесу. С ума сойти можно! А что касается жратвы, что я могу тебе сказать? Когда в похлебку сунешь ложку, так и останется стоять! Из тех шести су, что получаю я в неделю, два су снимают интенданты за два кило хлеба, два — за сапоги и белье! Так что могу признаться — чтобы купить чего-нибудь свеженького, или зимой — чем согреться, приходится вертеться! Я сыт этим по горло!.."