Серафим - Елена Крюкова

– Возьми, – тихо говорит Мать.

Я беззащитно поднимаю руку перед лицом своим, пытаюсь закрыться от Ее взгляда.Потом опускаю руку.И мы глядим – глаза в глаза.Потом я глаза закрываю.А потом – открываю.

И вижу: Она уходит, идет по тропинке вглубь леса, и иней осыпается серебряной колкой пылью на Ее плечи и щеки, и она опять обнимает, крепко-крепко, живого Младенца, вон, вон они, Его ручонки, у Нее за шеей… пятипалые солнца… дрожат… сияют…

-         Во Иoрдане крещающуся Тебе Господи, Троическое явися поклонение: Родителев бо глас свидетельствоваше Тебе, возлюбленнаго Тя Сына именуя: и Дух в виде голубине, извествоваше словесе утверждение, явлейся Христе Боже, и мир просвещей слава Тебе! – тонко-счастливо, как дети, поют наши бедные старушки.

Вместе с батюшкой поют. Он — басит, а они — тоненько.А Она — уходит.И ветер легкий, как дыхание, вьет-завивает плащ Ее кровавый, золотом целованный, над щиколотками Ее, над босыми ногами. И мощное Солнце, круглое и пышное, как праздничный пирог, горящее всеми свечами-лучами, как паникадило в церкви, щедро крестит Ее, стелет Ей под ноги сверкающий зеленью, вином, синью, розами, безумным морозом великий ковер.

И оборачиваюсь.И – не могу понять: нос мой в золото уткнулся… руки мои по золоту ползают… шеей верчу, пытаюсь из золотого сена, из вороха золотых ветвей выскочить… я в золотой корзине, как зверек!.. как еж, носом тычусь… задыхаюсь… где я?.. зачем?.. что…И голос слышу над головой:

– Настюша, девочка моя…

Дошло до меня, глупой: это он, батюшка, меня обнял и крепко к себе, к парчовой ризе своей – прижал. Ну я и задохнулась.А он – при всех, при всех меня к себе притиснул… не побоялся…Ну как я ему о Богородице у Ключа расскажу?!Ну как я ему все эти полгода… все эти дни, месяцы, часы, всю эту вечность без него – возьму да и расскажу… Никак. И никогда.

– Настюша…

Я поднимаю голову. Мне больно. У меня щека расцарапана острой вышивкой его церковной парчи. Кровь течет по губе. Кровь пятнает парчу.

– Батюшка!..

И слышу голос – сбоку от нас, наискосок, будто летит над нами, как черная птица, голос резкий, как нож, острый, полосует безжалостно:

– Ишь ты, ишь! Гляди ж ты! Любовь-то кака! И не стесняцца!

Люди набирают в сосуды воду. Люди смеются. Люди молятся. Люди верят. Люди не верят. Люди празднуют. Люди помнят. Люди торопятся домой. Люди не спешат. Люди курят «козьи ножки» и дорогие сигареты. Люди плачут. Люди греют руки дыханьем. Люди обнимаются. Люди, закинув головы, пьют воду. Люди любят. Люди ненавидят. Люди живут на свете.Я еще не знаю, как люди умирают.У меня убили мать. Я бывала не раз на похоронах. Но я не верю, что я умру. Я очень хочу жить.И я смело, нахально, у всех на виду обнимаю отца Серафима обеими руками, крепко-крепко, так Богородица обнимала в мгновенном сне моем у зимнего Супротивного ключа Своего чудного Ребеночка, и притискиваю расцарапанное лицо к этой его жесткой, колкой, колючей, праздничной парче, и кровь моя со щеки красную печать на ризу кладет, и на этой парче, вижу, эх, безумная я, вышито все, вся наша жизнь: праздники и застолья, весны в цветах и зимы во льдах, крестины и свадьбы, роды и убийства, старость и похороны. И Распятие, не черное совсем, а золотое, огромное, невидимое, вышито на ней. И оно вдруг превращается в раскинувшего руки для объятия, живого, нагого, золотого, радостного, смуглого, веселого Христа, и Он идет навстречу мне, и Он шепчет мне, и я слышу это хорошо, так ясно и хорошо:

– Да, любовь. Да, любовь! Не смерть! А любовь! Я воскрес для любви!

Я отнимаю лицо от ризы батюшки. Он вытирает мне пальцами, ладонью кровь и слезы с холодной щеки.

– Давай воды святой наберем. Во что? Где бутыль твоя?

Я все еще стою на коленях. Он нежно, осторожно поднимает меня с колен.Сам достает из сугроба мою сумку. Вынимает оттуда две пустые бутылки из-под лимонада. Шагает вперед, к Ключу. Встает на колени перед Ключом. Наклоняет горло бутыли к бьющей из-под земли, серебряной воде, и вода вливается в бутыль, и мне весело. Я нагибаюсь, зачерпываю снег в горсть и тру снегом раненую щеку. Батюшка протягивает мне бутыль. Она тяжелая. Я беру ее обеими руками и отпиваю из нее святой воды. Потом поднимаю голову. Опушенные инеем ветки сходятся над нашими головами, как серебряные венцы.И я смеюсь от радости.И над нами вдруг — порх! порх! крылья! Голуби, два, три голубя взвились! Да красавцы, белые, с коричнево-розовыми подкрыльями! Задели ветки, иней на наши головы осыпался! Как серебряная манка! Мука небесная! Кто это голубей тогда пустил, в рукаве их, что ли, пацан какой принес, или мужик наш васильский, не знаю… сами они, может, где сидели, а потом вдруг — прысь!.. – и в небеса…Старухи зашушукались вокруг:

-         Дух Святой, Дух Святой… вишь, какое благолепие-то…

И вижу я опять, будто глаза закрыты, но на самом деле открыты мои.Нагой человек, голый, маслено блестит кожа, смуглый, как с лета загар-то на нем сохранился, на морозе только тускло-розово, как керосиновые лампы, горят его щеки, мощные пластины груди, яблоки плеч и колен, ну, не целиком голый, а в такой повязке на животе белой, идет по снегу медленно, медленно… и вот подходит к Ключу. Вода Ключа бормочет, булькает, с ума от радости сходя, у него под ногами, у голых стоп. И человек этот, на морозе голый, ну, сумасшедший совсем, хоть бы шубенку на голые плечи накинул, бедняга! – осторожно становится на колени, на обледенелые камни, подставляет под струю Ключа сложенные лодочкой руки — набирает воду в пригоршню — поднимает руки над головой, как живую чашу — и выливает на голову себе. Вода льется по его волосам, лицу, плечам, груди, животу, по спине его льется. Он снова подставляет пригоршню под биение Ключа.Поднимается с колен. Встает с этой водой в руках своих, как в живом ковше.И — взмах рук — как взмах голубиных крыльев — и вода летит — брызги ее летят — на руки, на головы, в лица, в ладони, на шубы и шапки, в морозный круглый блин Солнца!Человек смеется белозубо. Зубы его на смуглом лице чисто-белые, как полоска снега. В длинных, как лодки, глазах плещется чистая, великая радость.Нет предела этой небесной радости. Нет у нее дна и границ.Это не глаза человеческие. Это два огня. Два источника света.Свет исходит из его глаз, лучи ударяют в людей, что стоят у Ключа, обводят их всех, будто обнимают.И я понимаю — это Господь Исус Христос.

И тут бабушки, за спиною отца Серафима, опять тоненько, визгливо и смешно, как девочки в школе на утреннике, запели, вразнобой грянули беззубенькими шепелявыми ротиками:

-         Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся!

И губы мои раскрылись и сами спросили:

-         Батюшка, а как эта щеточка твоя называется?..

И он засмеялся беззвучно, хорошо так, и зубы заблестели от отсветов солнечного снега, сверкнула улыбка, как сабля, над сугробами, и тихо, очень тихо, дыханьем одним, сказал мне:

-         Кропило.

И рядом тот же грубый голос режет мороз вокруг меня, как ветхую веревку:

– Ну полоумная, дык конешно. И мать ейную за полоумство убили. Ржет, лошадь!

Я хочу обернуться и посмотреть, кто это.Голова моя тяжелая, как бутыль с водой. Шея не гнется.Где нагой мой Господь, оросивший святой водой свой народ?Отец Серафим встал у Ключа со второй, тяжелой бутылью в руках, выпрямился гордо и жестко, как на военном параде, и строго сказал мне:

– Не смотри на зло. Смотри всегда туда, где свет.

И широко, радостно перекрестил меня.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ЮГО-ВОСТОЧНАЯ СТЕНА ХРАМА. БЛАГОВЕЩЕНИЕ

Ровные ряды красных сосновых стволов. Краснолесье. Корабельные сосны. Они качаются и гулко шумят. Ветер сильный, свежий налетает с севера и качает, раскачивает их. Так раскачивает корабль в северном море, мачты гнет. И моряки молятся Богу, чтобы – не потонуть.Рядом с бором – березняк. Белые стволы берез против чистого, алмазного снега видятся грязно-розовыми, серо-перламутровыми. Очень тонкие стволы; тоньше тальи юной девочки. Березы ниже сосен ростом, и ветер не досягает до них; они стоят спокойно.Снега. Лесные поляны заснеженные. Белые, как расстеленные среди сосен и берез чисто выстиранные белые платы. Солнце ровно и мощно освещает зимний лес.На опушке леса, на пне сидит Богородица. Тусклая медь нимба над Ея головой горит углем, вынутым из печи. Она сидит и прядет на старой болгарской прялке-крестовине овечью шерсть.Богородица одета в темно-синий сарафан. Крупные пуговицы на сарафане в виде ромашек: сердцевина янтарная, перламутровые лепестки. Она прядет желтую шерсть, и наматываются на крестовину теплые шерстяные витки.Со стороны краснолесья, от гудящих сосен к Ней по снегу медленно, беззвучно идет Архангел. Он ступает широко и нежно, ставя на снег ногу осторожно, и снег тает и течет ручьями под горячей стопой. На снегу остаются темные следы. Они полны, как чаши, талой водою.Архангел подходит ближе, ближе. Богородица его не видит. Не слышит: так тихо он дышит. Так тихо, широко раскинул он многоперые, могучие, в размах сосновой кроны, крылья. Она все прядет, и быстро вертится в узких розовых пальцах деревянная крестовина, и мотает желтую грязную шерсть бесконечное Время.Наледь хрустнула под Архангельской ногой. Она обернулась.

– Ах! – говорит Она тихо и нежно. – Как ты светел, Небесный!