Ева Луна - Исабель Альенде

— Одевайся, Ева! Быстрее! Собирай чемодан! Нет! Времени все равно не хватит! Нужно сматываться, и чем скорее тем лучше… Бедный Мелесио!

Полуодетая, она забегала по квартире, то и дело налетая на стулья и трюмо; наскоро одевшись, она схватила обувную коробку с деньгами и бросилась бежать вниз по черной лестнице; я спешила за ней, стараясь не отставать ни на шаг, хотя на самом деле еще толком не проснулась и не понимала, что происходит. Впрочем, предчувствие чего-то если не ужасного, то во всяком случае очень неприятного передалось от Сеньоры и мне. Мы оказались на первом этаже как раз в тот момент, когда в лифт парадного подъезда вошли полицейские. На нижней площадке служебной лестницы мы столкнулись с консьержкой, вышедшей к нам в одной ночной рубашке и тоже не вполне понимавшей, что случилось. В добрые старые времена она, галисийка[18] по происхождению, подрабатывала в добавление к своей скромной зарплате тем, что меняла великолепные, собственноручно приготовленные омлеты и картофельные запеканки с ветчиной на флакончики с одеколоном, которые тут же кому-то перепродавала. Увидев, в каком состоянии мы находимся, и услышав шум, поднятый полицейскими в доме, а также вой сирен на улице, добрая женщина сразу сообразила, что сейчас не время задавать вопросы. Она махнула нам рукой и провела в подвал, аварийный выход из которого, оказывается, соединялся с близлежащей подземной парковкой. Таким образом нам удалось выйти из дому, минуя улицу Республики, полностью перекрытую силами правопорядка. Наше отступление больше походило на позорное паническое бегство; оказавшись в относительной безопасности, задыхающаяся от волнения, Сеньора остановилась и оперлась рукой на стену, чтобы перевести дух. Казалось, еще немного — и она потеряет сознание. В какой-то момент она посмотрела на меня, и я поняла, что она заметила меня только сейчас.

— Ты что здесь делаешь?

— Убегаю вместе с вами…

— Иди отсюда! Если нас застукают вместе, то меня точно обвинят в вовлечении малолеток в проституцию!

— А куда же я пойду? Некуда мне идти.

— Ничего не знаю, девочка. Попробуй разыскать Уберто Наранхо. Мне нужно спрятаться, переждать облаву и постараться помочь Мелесио. Пойми, мне сейчас не до тебя.

Она скрылась за ближайшим углом; последнее, что я увидела, был ее зад в цветастой юбке, который перекатывался уже не с той характерной игривостью и дерзостью, к которой я так привыкла, а неуверенно и словно бы даже стеснительно. Я дошла до перекрестка и остановилась на углу. По проезжей части мимо меня с воем проносились полицейские машины, а по тротуарам бежали в разные стороны проститутки, гомосексуалисты и сутенеры. Кто-то узнал меня и сказал, чтобы я тоже поскорее уносила ноги; из сбивчивых объяснений я поняла, что петиция, составленная Мелесио, а затем подписанная многими нашими соседями, попала в лапы журналистов, которые и опубликовали сей любопытный документ; поднявшийся скандал стоил портфелей нескольким министрам и должностей многим чинам полиции; естественно, месть за это должна была обрушиться на нас, как карающий меч. В нашем квартале полицейские обыскали каждый дом, каждую квартиру, каждые гостиницу и кафе, арестовали уйму народа, включая даже слепого продавца в газетном киоске; для острастки полицейские забросали все дворы в округе гранатами со слезоточивым газом, в результате чего несколько человек обратились за медицинской помощью; был и один погибший — в едком дыму задохнулся младенец, которого мать, обслуживавшая в ту ночь клиента и задержанная полицией, просто не успела вынести в безопасное место. Три дня и три ночи вся страна только и говорила что о «войне с отбросами общества», как окрестила это пресса. В народе же происшедшее назвали Восстанием Падших: под таким названием это событие вошло в фольклор и даже в стихи многих поэтов.

Итак, я снова оказалась на улице, без единого сентаво в кармане; такое уже бывало в моей жизни, и, как впоследствии выяснилось, мне еще не раз предстояло оказаться в подобной ситуации в будущем; разыскать Уберто Наранхо мне тогда не удалось: в ту кошмарную ночь он был на другом конце города и ничего не знал о случившемся вплоть до следующего дня. Не представляя, что делать дальше, я села в простенке между двумя колоннами какого-то здания и настроилась на борьбу с чувством одиночества и сиротского уныния. Испытывать эти, не слишком приятные, эмоции мне уже приходилось, и теперь я четко ощущала приближение очередного приступа отчаяния. Впадать в такое состояние мне не хотелось; я привычно спрятала лицо между поджатыми коленями и призвала на помощь маму. Вскоре я ощутила едва уловимый, но такой знакомый и безошибочно узнаваемый запах чистого полотна и крахмала, а через минуту мама и сама появилась передо мной, как живая: тугая коса уложена на затылке, большие глаза с легкой поволокой, лицо в веснушках. Она строго сказала, что вся эта суета, все аресты и неприятности не имеют ко мне никакого отношения. Не твоего ума это дело, дочка, и нечего тебе бояться, давай собирайся, пойдем отсюда вместе. Так мы и поступили: я встала, взяла маму за руку, и мы пошли куда глаза глядят.

Никого из знакомых мне в тот день разыскать не удалось; возвращаться на улицу Республики или в ближайшие кварталы я не рискнула: все подходы к району, где проходила полицейская операция, были перекрыты выставленными на перекрестках патрулями. Мне казалось, что солдаты и полицейские ждут и хотят арестовать именно меня. Об Эльвире я к тому времени давно ничего не слышала, а разыскивать крестную у меня не было никакого желания: она уже полностью выжила из ума и теперь интересовалась только одним — бесконечно проходящими в стране лотереями; она была твердо уверена, что рано или поздно святые подскажут ей по телефону номер, на который выпадет самый большой выигрыш; к сожалению, небесная бухгалтерия ошибалась в подобных предсказаниях столь же часто, как и любой смертный счетовод.

* * *

События, получившие известность как Восстание Падших, перевернули страну. Поначалу общественное мнение поддержало энергичную реакцию правительства, а епископ даже поспешил сделать официальное заявление, в котором высказался в поддержку жесткой руки, борющейся против порока; коренным образом ситуация изменилась после того, как в одной юмористической газете, издаваемой группой творческой интеллигенции, под заголовком «Содом и Гоморра» были помещены карикатуры на представителей высших органов власти, погрязших в коррупции. Два шаржа на редкость смело пародировали внешность Генерала и Человека с Гарденией, участие которого во всякого рода нелегальном трафике и противозаконном бизнесе уже давно не было ни для кого секретом, но вплоть до того дня никто не осмеливался касаться в печатных изданиях столь рискованной темы. Сотрудники Службы безопасности ворвались в редакцию газеты и в типографию, где она печаталась; при этом были практически уничтожены типографские машины, сожжен весь склад с запасами бумаги и арестованы все находившиеся в тот момент на рабочих местах сотрудники; главного редактора газеты объявили в розыск, потому что, согласно официальной версии, он скрылся от органов правопорядка. Тем не менее на следующий же день его труп со следами побоев, пыток и с перерезанным горлом был обнаружен в машине, припаркованной прямо в центре города. Ни у кого не было сомнений в том, куда ведут следы убийц, совершивших это преступление, равно как и в том, кто убил устроивших демонстрацию протеста студентов и многих других людей, порой имевших лишь косвенное отношение к оппозиции. Тела многих из них так и не были найдены; лишь впоследствии стало известно, что трупы казненных политических узников сбрасывали в глубокие, практически бездонные колодцы и пещеры; делалось это с расчетом, что если когда-нибудь останки и будут обнаружены, то скорее всего археологи примут их за доисторические окаменелости. Последнее преступление переполнило чашу терпения наиболее активной части населения, долгое время безропотно сносившего все злоупотребления диктаторского режима. Буквально через несколько часов в столице началась массовая демонстрация протеста, которая при всей стихийности оказалась хорошо управляемой и не походила не беспорядочные и безрезультатные митинги, где оппозиция пыталась высказать о правящем режиме то, что народ и без нее прекрасно знал. На этот раз тысячи людей, в основном рабочие и студенты, заполнили улицы, прилегающие к площади Отца Нации; люди несли знамена, расклеивали листовки и жгли автомобильные покрышки. Казалось, что страх в сердцах людей наконец уступил место жажде справедливости и стремлению к свободе. По одной из боковых улиц к площади подошла присоединившаяся к восставшим небольшая колонна весьма странно одетых людей: это были обитатели улицы Республики, которые не осознали, насколько серьезны политические причины, поднявшие народ на восстание, и решили, что вся эта заваруха случилась лишь ради того, чтобы защитить их права. Потрясенные и растроганные до слез увиденным, некоторые жрицы любви взобрались на импровизированную трибуну, чтобы высказать слова благодарности за проявленную народом солидарность с забытыми членами общества, — так они отрекомендовались перед стоявшей вокруг трибуны толпой. И самое главное, дорогие соотечественники, что вы поступили совершенно правильно, ведь если бы не мы, скромные труженицы любовного фронта, разве могли бы спокойно Спать ваши матери, подруги и жены? Где бы выпускали пар их сыновья, женихи и мужья, если бы мы не выполняли свой священный долг? Обрадовавшаяся такой комедии толпа приветствовала выступающих настолько душевно, что казалось, восстание вот-вот перерастет в карнавал. Такое развитие событий было сорвано появившимися на улицах столицы войсками, выведенными из казарм по приказу самого Генерала. С жутким грохотом к центральной площади стали подтягиваться танки; впрочем, далеко пройти им не удалось — старинная, еще колониальной эпохи, мостовая не выдержала и просела под гусеницами тяжелых машин. Народ же воспользовался вывороченными булыжниками как убедительным аргументом в споре с властями. В ходе столкновений было ранено и контужено столько людей, что правительство уже не без оснований объявило в стране чрезвычайное положение и установило в городах комендантский час. Однако эти меры привели лишь к еще более жестоким и кровавым столкновениям, и волна насилия прокатилась по всей стране, как летние лесные пожары. Студенты подкладывали самодельные бомбы повсюду, даже в церковных приделах; толпы мародеров взломали металлические ставни на витринах португальских магазинчиков и вынесли оттуда все подчистую; дело дошло до того, что компания старшеклассников поймала полицейского и, раздев догола, провела его в таком виде по проспекту Независимости. В общем, произошло много всякого, о чем, пожалуй, стоило бы сожалеть; кроме того, было немало жертв, которых следовало оплакивать, но в то же время все происходившее напоминало задорную кухонную перебранку, в которой можно поучаствовать и покричать от всей души, пока не охрипнешь. Ощущение безнаказанной возможности делать все, что угодно, включая и преступления, наполняло души людей пьянящим ароматом обретенной свободы. На улицы вышли бесчисленные музыкальные группы, чьим инструментом в качестве барабанов были пустые бочки из-под бензина; девушки толпами исступленно танцевали от зари до зари под зажигательные кубинские и ямайские ритмы. Этот праздник непослушания продолжался четыре дня и четыре ночи; наконец страсти чуть поулеглись, силы даже самых отчаянных бунтовщиков оказались на исходе, и никто уже толком не мог вспомнить, с чего, собственно говоря, все началось и ради чего затевалось. Министр, из-за которого разгорелся весь скандал, подал в отставку, и на его место был назначен — кто бы вы думали? — один мой знакомый. Проходя мимо газетного киоска, я увидела его фотографию на первых страницах и не без труда узнала в этом суровом мужчине с мрачно сдвинутыми бровями и властно поднятой рукой того старого пердуна, которого я в последний раз лицезрела сидевшим в лиловом плюшевом кресле с собственным дерьмом на голове.