Натренированный на победу боец - Александр Терехов

Начало – обязательно вскрикнут. Хотя солдаты невнимательны. Последует такой сухой, такой сыпучий шорох, приливающий, перекликающийся свист, потом – молния. Пусть это будет позже вечера! Может, кто-то прибежит прежде? Пустая мысль. Когда заметишь, за тебя думают ноги. Если увидел – их не перегонишь.

Мне трудно представить, мы работали с поселениями, имеющими границы. Дом. Кузница. Подвал. Они сидели, мы приходили. Тут же движется четверть миллиона, больше, выталкивает из нор местных, на огромной поляне все кипит, нам – некуда. Мы только убивали. Нам в голову не приходило переселять и смотреть: что? как? После землетрясения. Тогда их видел Паллас на Урале, и после живое стало мертвым. Шли стаи в Нижней Саксонии. Я видел статьи, но не читаю по-немецки, да и там численность не сопоставима. Пугает душа. Я знаю все про одну крысу, про любую: бежит, спит – определю и положу. Если крысы живут оседло, мне достаточно знать одну, чтобы совершенно понимать семью, стаю, подвал, свалку, мясокостный завод, даже город и край. Но когда они сдвигаются окончательно, потеряли дом и совершают главное движение своего поколения, с численностью нарастает бессилие ума: крыса – понятна, бегущая семья – сложна, бегущий мерус – трудновычислим, если из-под земли выходит парцелла – я ее не пойму. Даже если всадим меченых крыс, радиомаяки в ошейники. А если побежит кусок земли, страна… Может, только с самолета? Мы же – у них под ногами. Это случается в дикой природе, и это дикая природа.

Да, вспоминаются фермы на Пролетарской. Старый давал мне отчеты, свою молодость, подвиги государственной службы. Семьдесят второй год или третий – на Пролетарской доломали последние свинофермы, Москва их дожрала. Новостройки. В свинофермах – четыре твари на метр площади. Из труб сочится вода, зерно, комбикорм, тепло – крысы греются на спинах у свиней, подъедают последы рожениц, уши любят. У поросенка ножку отгрызть, лакомство – навозные личинки. Мы в Молдавии с одной фермы сняли двадцать шесть тысяч, еще местные не разрешили полы вскрыть. Мы заснялись у горы падали, на память.

На Пролетарской фермы докурочили – крысы ручейками переходили в подвалы новых домов, народ смеялся. Декабрь. В новогоднюю ночь вдруг оттепель, и полилось в подвалы – хреновая, конечно, изоляция, воды порядком набузовало, – крысы полезли наверх по трубам, мусоропроводам, щелям, выгрызали штукатурку, дверные коробки, полы; народ не услыхал – орут телевизоры. Дело к танцам – крысы вошли под ноги и заструились на свету, под марши, народ попрыгал на столы, били, чем под руку, но так много поднялось крыс, что шевелился пол, под диваны, под кровати… живешь и не задумываешься о крысопроницаемости зданий и сравнительной плотности резцов крыс и стройматериалов, те люди, гуляки, поняли: жизнь легко проницаема, и весь-то их покой… Милицию. А что милиция против синантропных грызунов? Сан– эпидстанция – праздники. Только третьего января приехал Старый, тогда главврач, три этажа чистили полтора месяца; похоже, но численность… Они остановятся, когда решат остановиться сами, когда войдут в им понятные берега, нет проку противиться – надо пережить. Переждем. Неизвестна их душа, куда подует? Соотношение усталости и общей, прущей в потоке силы, соотношение будет свое, какие к нам дойдут? Что решат насчет двух млекопитающих, застигнутых.

Сядем на стол. Никакую не задеть. Поцарапаются по штанам – пусть, куснут – да, они в страхе, им можно. Только не раззадоривать кровью – замотать тряпьем руки, щиколотки, лицо, уши, не отшвырнуть, на первый же крик набросятся все.

Константин. Константин! Сядь ближе, пока говорю, не спрашивай, не поздно, первое: не бойся. Второе: опустить уши на шапках, поднять воротники, втянуть кисти в рукава, закрыть лица, сесть на стол… Если куснут, первое: не бойся, не дай кровь! Ноги убирай, я сейчас еще раз объясню. А он просто еще ничего не знает, он не оборачивается, я не звал, я еще сплю, а время, поторопись окликнуть, все через силу, я сам слышу себя? Чтоб понял, когда станут кусать, – покусыванье еще не жратва, не дай им мяса! Костик смотрел, куда смотрит?! На меня, трясутся ноги мои, ничего не сделать – сами подтягиваются, рвутся от царапающих всползаний.

– Холодно? Шинель спросить? – спрашивает он.

Вот и успокой его, если сам… это ничего, озноб, они могут укусить, болезненно, скоро не заживет, слушай! Константин пропал, на его место легко опустился Клинский и дал пить – теплую, пахнущую чайниковой ржой, я тянул воду в себя; черный с переливами рукав, золотые гербовые пуговицы и снежная кромка рубашки, он расчесан и чист – я попил и рассматривал утоленными, выспавшимися глазами.

– Сколько время?

– Чего не спится? – И торжественно встряхнул истертую газету. – Визит! Начался! – И затряс головой. – Не верится! Состоялись переговоры, выступление в Верховном Совете. Программа предусматривает посещение раскопок древнего русского города Светлояра и участие в открытии памятника на истоке реки Дон. Возрождается подлинная Русь.

– Так написали?

– Да! – Провел пальцем по отчеркнутым строкам. – Завтра. Завтра. Уже вечером – первый самолет, два! Все, больше ничего не будет, все пойдет само. Готовность. Чуть пахнем паленым, – он насмешливо улыбнулся, – проветрим! Я – без дел, навестить. Круг забот, понимаешь… Не тот. Другой уровень соответствий. – Поднес руку под мой нос. – Завтра пожмут. Вершина моего рода… Я мимоходом слыхал, хотели признаться? Достойно! Нынче люди русские делятся – патриот или не патриот. Мы с вами патриоты!

– У тебя. Ничего не получится.

– Получится, – ласково прошептал Клинский и пожал мне плечо. – Дорогой. Свидетели, отпечатки, улики, видеосъемка, захват. И признание. И те, что приедут, – не мы. Не разговоры. У них ведь тоже, ох, какие свои обстоятельства – им кажется, их обстоятельств никто не поймет, а мы их еще убедим, что нас-то они вполне понимают. Вы их увлечете, сам посмотришь, какие польются слюни. Мы что? Мы так, случайно наткнулись. Повезло! А они нароют, они из этого сделают дворец! Дело – это такая странная покатость: не сможешь остановиться – точно окажешься где-то. У них, у зверья, кроме рож… А надо видеть, какие там хари, – так сразу спешишь и говорить, и любить; остается одна поджилочка и та вот так, вот так-так – ходуном! У них, кроме кулака… Кулак-то особый – или сжимается, или чуть ждет, разжиматься не может. А сжиматься – сколько хочешь. У них еще есть – я в Москве, когда мастерство повышал, нам показывали – подмога памяти. Они помогут вспомнить. Даже если не вы сами, а другие, в пивной, за столиком рядом затею излагали, у вас отложилось: помогут – и вспомните! И в деталях совпадете. Да что ты! Будут грызть и визжать! Грызть! И визжать! В клочья! – Нетерпеливо переворошил газету.

– Они спросят: зачем?

– Как?

– Как сказать, для чего мы?..

– Ха! Почем я знаю? На то и следствие. Разберутся! А вдруг Трофимыч не приемлел демократизацию? А вы не соглашались, а Свиридов начал угрожать? А вы решили сдаться? Все в ваших руках. Дайте, я отомкну вам руки. Черт, до сих пор… Быстро не научился. В знак доверия! Рискую, ваши истории известны поверхностно. Может, вы по чужим бумагам и готовились там где-то? Еще продумаю про это, да ладно, тихо… Стэндап! А? Нет, я пошутил. Хотел проверить. Больше ничего не помню… Хальт! Нет? А что вздрогнул? Холодно? – Распорядился, и Костика вывели, тряпкой высушили подбородок, край нар и полы – меня сызнова вывернуло, долго, пока Клинский прекратил жарко сотрясаться и ясно сложил свое лицо, я помогал ему, мы участливо вздыхали.

– Вам лучше спать. Чай, сухарики. Уколы приходят? А ваш товарищ бесится. Кстати, также готов всячески помочь следствию. Так что у вас намечается некоторое соперничество. Нет-нет, не стыдно, это не хухры-мухры – суд рассмотрит! и учтет, кто добровольней и чистосердечней. Требует вас отправить на лечение – сладу нет. Укол сделали, сейчас спит. Врачи считают, что нет у вас особо угрожающего – расстройство кишечника, естественная слабость. И у меня бывает. Только в другую сторону. А температуру собьем! Вы меня от-чет-ли-во видите? Я повторяю: опять снежок пошел. Чем вы так напряжены?

Лежа неловко слушать Клинского, трудней понимать, – заново повозился, чтобы приблизить к себе речь, и Клинский догадался, что беспокоит. Касания. Узко, но вот обмелевший жар освободил лицо, и все немного изменилось, снизилось – я выше, почему? Спина теперь оперлась о стену. Сказать – и поскользнулся, стоило захотеть сказать, словно спрыгнул обратно в сплошь жгущее нутро, обнимающая глухота, и так испугался, так испугался, побыв под плитой, едва не до слез, судорожно подтягивал колени – нет, слова сказать, не молчать:

– Расскажу. Что надо.

– Не «что надо», – Клинский выговорил с омерзением. – Что значит – что надо?! Правду! Что краснеете? Почему пот?!

– Нас. В Москву. Признаю…

– Итак, в чем вы признаетесь?

– Правду.

– Ну, правду… Правду. Что такое правда? Эта область мало изучена. Ясно, что правда посредине. Только нигде не указано, между чем и чем. Я думал. Между хорошим питанием… И чем? – Неистово проорал: – Что вы положили объявить?! Не слышно! Кого пытались убить завтра? За деньги достали оружие, составили заговор?