Книга мертвых - Эдуард Лимонов

Чуть менее двадцати лет тому назад я шёл к ней на авеню Петра I Сербского, шёл от метро Иена, по тротуару имперского квартала, замёрз в своем бушлатике и дивился мощным коробкам зданий. Дом № 12 оказался чуть ли не самым огромным. Особенно меня впечатлили двери, размером с ворота, которые я едва отодвинул. На первом этаже (французском, т. е. втором советском) налево, сказано мне было по телефону. На всём этаже было только две квартиры. Вот в каких циклопических постройках живет настоящая французская grande bourgeoisie, — сказал я себе. И позвонил. Открыла горничная. Испанская или португальская. Тогда в Париже было модно держать горничных с Иберийского полуострова. Так что «просто Марии» наводняли Париж.

В коридоре квартиры, как в учреждении, сновали занятые люди. На звонок вышла сама писательница и оказалась желтокожей и морщинистой старухой. Приблизившись, жёлтая кожа лица оказалась ещё и крокодиловой. Есть такое заболевание кожи, когда она трескается на крупные куски. Заболевание не зависит от возраста, есть несчастные, которых заболевание одолевает и в тридцать лет. Старуха сказала: «Bonjour monsieur», и мы перешли с ней на английский, так как французский мой был тогда ещё крайне рудиментарен. Она впустила меня в свой кабинет.

Там были, разумеется, книги по стенам, несколько растений, диваны, два или три электрорадиатора, в беспорядке помещённые по полу, пара столов и запах. Сладковатый и неприятный. Внюхавшись, я определил его как запах разогретой мочи. Писательница, подогнув ноги в чёрных брюках, довольно легко подогнув, уселась на софу и жестом усадила меня на канапе напротив. «Здесь холодно, квартира очень большая, — оправдалась она и накинула на плечи что-то вязаное — может, свитер испанской горничной. — Хотите виски?» Я, естественно, хотел виски (и сейчас тоже) в те годы всегда. Я ел мало, пить мне было не на что. Я любил ходить в богатые дома. Издательство Albin-Michel заплатило мне аванс за «Дневник неудачника», но заплатило мало, я стоил тогда ещё мало, деньги уходили на оплату студио.

— Какое виски любите?

— Предпочитаю «Гленливет», но можно и «Шивас-Ригал» или «Джей энд Би», — привычно ответил я. Я уже знал, что среди французских литераторов определённого возраста развито янколюбие, или, если хотите, американофильство.

«Джей энд Би» было у неё прямо в комнате, даже не пришлось звать служанку. У неё были и подходящие к виски стеклянные чаши. Мы выпили, она тоже, что я отметил как позитивный поступок, ибо по моим подсчетам Натали Саррот должно было быть около восьмидесяти лет. Выпив, я понял, как я замёрз на этих блистательных широких авеню, добираясь до её дома.

Поговорили об Америке. Запах, сладковатый, стал ещё более выразительным и мешал мне с ней разговаривать. Разогретой мочой несло всё сильнее. А может быть, она только перед моим приходом включила все свои радиаторы, чтобы согреть комнату, потому, всё более нагреваясь, они и давали такую удушающую симфонию. А радиаторы обгадили коты?

— Вы работаете в кафе? А вам не мешают посетители? — начал я с дальней целью отправиться с ней в кафе, потому что запах мучил меня. Превращался в наваждение.

— Более того, — сказала писательница. — Они мне необходимы. Без присутствия людей вокруг я, как обнаружила, не могу работать.

Вдруг она встала, подошла к столу и повернулась ко мне… с сигарой в руке.

— Хотите сигару, молодой человек?

Я радостно вскочил и принял из её рук сигару. И тотчас запалил её. Запах мочи стал исчезать в запахе отличного «Упмана».

В Россию она ехать не собирается. Она боится, а вдруг этот самый КГБ с ней что-нибудь сделает. Ведь вот какими ужасными были судьбы уехавших в советскую Россию репатриантов…

— Вас там примут с распростёртыми объятиями, мадам Саррот, — заверил я её. — Вы же не в политике! Если даже в 60-е годы они разрешили напечатать ваш роман в «Иностранке», то сейчас… (А сейчас это было начало 1982 года, скорее всего, январь, потому что «Дневник неудачника» вышел в марте 1982 года). Да вас великолепно встретят, я уверен.

— Нет, я им не доверяю, — сказала она.

Допитую бутылку (нет, мы не выпили её всю, она была початая) унесла горничная, и мы открыли вторую. Я с удивлением понял, что романистка, может быть, пользуется моим визитом, чтобы легитимно надраться. Постепенно из разговора выяснялись для меня размеры её небольшой вселенной. Французская писательница оказалась полна страхов и предрассудков. Живя за богатым мужем-адвокатом как за каменной стеной, женщина имела возможность культивировать целый огород страхов и предрассудков. Как у деревенской простой бабки, у неё их оказалось множество.

— Вам нравится Джек Лондон? — спросила она.

— Наверное… Я давно читал, в детстве.

— По типу вы напоминаете Джека Лондона, — она пристально вгляделась в меня.

Уходя, я встретил в коридоре розоволицего весёлого старикана в шерстистом пальто. Это был её муж-адвокат, у которого, я увидел, совсем не было ни страхов, ни предрассудков.

Парижские тайны

С Юлианом Семёновым я познакомился в Париже в конце 1988 года. Вначале небольшое отступление. Я прожил в Париже 14 лет, и всё равно такое ощущение, что я не дожил в нём. Что он такое, этот город? Есть несколько моих о нём сравнений… Ну, конечно, он как декорации Старой оперы Моцарта. Хорошо подсвеченный, с небольшой аккуратной Сеной, с солидными, выпуклыми всамделишными камнями. Недаром Моцарт много жил в Париже. Там, на рю Франсуа-Мирон, есть старое облупленное здание 18 века, с круглыми окнами, где Вольфганг Амадей квартировал. Из дряхлых ворот циклопического вида, так и кажется, сейчас выедет его карета. Мне кажется, вся его музыка — о Париже. Об острове Сент-Луи и реке Сене написаны многие стихи Бодлера. Достаточно выглянуть из окна дома на набережной Анжу, где он жил…

Ещё Париж — это бабушкина квартира. Привычная старая мебель с излишествами всяких шишечек, вышедшая из моды, человечная, спокойная. Уютно спать в бабушкиной квартире под сенью шкафов и буфетов. Потому Париж всем уютен и всем знаком, и всем легко в нём жить. У каждого ведь была бабушка и бабушкина квартира.

Когда я попал туда в 1980 году, Париж был ещё крайне бедным городом. В нём было полно домов-клоповников, с поспешно встроенной в средневековые внутренности поспешной сантехникой. В рассказе «Великая мать любви» у меня есть описание такой сантехники. Там запёчатлён туалет с моторчиком, который обязан был гнать дерьмо в широкую трубу канализации, а гнал его в мою же сидячую, жёлтую от старости ванну. В большинстве домов туалеты были на поворотах лестниц, по одному на этаж — металлические башмаки, на которые ты вставал, проржавевший бачок под потолком и цепь с ручкой, прославленная Марселем Дюшаном. И запах свирепой хлорки.

Париж вспоминается мной одной большой прогулкой длиною в 14 лет. Зимний Париж с белыми не от снега, но от холода тротуарами и запахом горящего угля, дыма, доносимого от бесчисленных каминных труб. (Там я понял, что камин не роскошь богатых, но печка бедных). Дождливый Париж, когда, вырывая и выворачивая зонты, несётся дождь по острову Святого Луи и аж по трём мостам перехожу я на левый берег с правого, и летний, когда плавится асфальт у Нотр-Дам, и безлюдно, только туристы — в массе это японские туристы: на голове гида высится на шапочке шест с японским флажком и номером экскурсии — наводняют город, да в Люксембургском саду стучат ракетками. В Люксембургском — под платанами — прохладнее. Там по аллее к задним воротам катают детей на пони, ведя их под уздцы, исправившиеся криминалы, опухшие девки и парни с кривыми носами. Париж… Если выйти из задних ворот Люксембургского сада, можно дошагать до знаменитого квартала Монпарнаса. Там в начале века жили и собирались в многочисленных кафе художники, по большей части эмигранты. В 20-е и 30-е годы там же отирались американцы, живущие в Париже. Толпа знает самые знаменитые имена: Хемингуэй, Гертруда Стайн, Скотт Фицджеральд, Генри Миллер, но вообще их до войны перебывало в Париже тысячи. И после войны — десятки тысяч. Когда я приехал в Париж, там было восемь англоязычных эмигрантских изданий и жили 80 тысяч американцев. Я печатался, помню, уже в 1982 году, а может, и раньше, в англоязычном журнальчике, который издавали малогабаритные американцы Кароль Праттл и Джон Стрэнд. Только вот я забыл, как он назывался, журнальчик. Если от бульвара Монпарнас добраться до площади Денфер-Рошро, там недалеко и улица со странным названием Томб Иссуар. «Томб» — это могила и по-английски, и по-французски. Кто такой или такая Иссуар, никто мне никогда не смог объяснить. Там на улице Могилы Иссуар жил тогда в доме 83, ателье А-2, пожилой американский верзила по имени Джим Хайнц. Именно у него в ателье-два я и познакомился с Юлианом Семёновым. Возможно, Джим и сейчас живёт там же. Возможно, нет.