Жизнь-река - Геннадий Гусаченко

— Сердечница я, сердце у меня больное, два инфаркта перенесла… Никудышное у меня сердце…

— Мам, тебе восемьдесят восемь лет! В твои ли годы жаловаться на здоровье? Не с Иванова, который всё голышом бегал да меньше твоего прожил, а с тебя людям пример брать надо! Врач Малахов о твоих рецептах долголетия в книгах по здоровью писать должен!

Мать обижалась, переходила на крик:

— А я говорю, больная я, сердечница! Порок сердца у меня!

— Да не больная ты! Восемьдесят восемь лет! Мне ни за что столько не прожить! У меня уже две операции на кишечнике, а мне пятьдесят пять! Камень из мочеточника еле выбил… Плеврит перенёс, нефрозо–нефрит. Руки, рёбра ломал. Ты всё жалуешься на сердце, а сама почти девяноста лет живёшь…

— Ну, спасибо, сынок, пожалел мать, посочувствовал…

Не пожалел я, не посочувствовал. Приласкать надо было мать, погладить по седым волосам, поддакнуть, что сердечница. Я же, напротив, сам искал сочувствия к своим болячкам. Злился в душе, что по фигу ей, сколько я проживу. Она ушла в мир иной на восемьдесят девятом году жизни. Похоронена в Пензе.

В ожидании завтрака я сидел за столом, клевал носом, не испытывая ни малейшего желания выходить на мороз, тащиться в школу. Сестры Галька, Алка и Валька сопели в кроватях. Отец, поскрипывая снегом, ходил, управляясь, по двору. Мать звякала посудой на кухне. И до того дня, когда моя сестра Валентина продала родительский дом, расфукала вырученные за него деньги и вытурила мать на жительство к сестре Алле в Пензу, было еще долгих сорок пять лет — целая вечность. Заглянуть так далеко в будущее моё детское воображение не позволяло. Мысли о том, что когда–нибудь могу лишиться матери, и в голову не приходили. Представить своё существование без неё я просто не мог.

В кухне пахло оладьями, блинами, пышками, пирогами, лепёшками. Жареной картошкой, солёными груздями и огурцами. Щами. Кипячёным молоком. Распаренной в киселе клубникой. Квашеной капустой. Опалённой в печи тушкой рябчика. Сладкими пресными пряниками, вырубленными стаканом из раскатанного теста, потыканными вилкой. Чаем, заваренным душничкой. На сковороде шкварчали котлеты, сало.

Сколько мать всего нам готовила! Да разве кто из нас оценил её вставания ни свет, ни заря, её желание порадовать нас стряпнёй?! Хлопоты её на кухне воспринимались как должное.

Мы, дети, садились поутру за стол, капризничали, ковырялись ложками в тарелках, нехотя ели. Нам хотелось чего–нибудь магазинного. Консервов, конфет, компотов и джемов баночных, колбасы, халвы. При мизерной получке отца родители не могли купить в магазине эти продукты. А там стояли красивые банки с непонятной надписью «СНАТКА», с каким–то чудищем, нарисованным на этикетке. Загадочные, засиженные мухами пирамиды консервных банок. Никто из деревенских жителей их не брал. «СНАТКА» годами ржавела на полках сельмага. Спустя годы узнал я, что в банках тех были знаменитые деликатесы — камчатские крабы.

При тусклом свете коптящей керосинки я макал блины в сметану, запивал чаем, отодвигал от себя тарелки с разной едой. Мать сердилась, придвигала их обратно.

— Доходяга, ешь, говорю! Не будешь? Ну, и пошёл из–за стола! Сам не знаешь, что хочешь. Или забыл, что мы на проходной ели?

Я нахлобучивал кроличью шапку, похожую на драную кошку, запахивался в полупальто с модным названием «москвичка». Надевал толстые вязаные рукавицы и вешал на себя брезентовую сумку с болтающейся на шнурке чернильницей — «непроливашкой». От этой «непроливашки» и сумка, и руки, и тетради были всегда замараны чернилами.

Отцовская брезентовая сумка, выданная ему в лесхозе, служила мне не только для школьных принадлежностей. Она заменяла салазки. После школы, дурачась, мы падали на свои сумки и скользили на них с горы вниз к реке, к мосту. Иногда всей ватагой валили навзничь толстую губастую и грудастую деваху — пятиклассницу Нюрку. С хохотом падали на неё и съезжали на девке с горы как на санях. Ей было восемнадцать лет, она жила в Канабишке. Однажды утром учитель истории Петр Иванович Захаров спросил, удивлённо глянув из–под очков на пустое место за партой:

— Где Нюра?

Класс дружно ответил:

— Она замуж вышла!

Вообще, в нашем седьмом классе было еще несколько переростков: калмыки Петька и Васька Ильцерановы, Колька Славных и Толька Корсуков. Не удивительно, что сразу после окончания семилетки первых троих призвали на военную службу в армию. А Тольку Корсукова посадили в тюрьму. За изнасилование. И не случайно. В классе он отличался повышенной эротоманией, нездоровой сексуальностью, развязностью и наглостью распутника–извращенца. Корсуков сидел рядом с гундосой пампушкой Катькой Наумовой по прозвищу Мышка. Сексуально–озабоченный маньяк донимал соседку по парте откровенно вульгарными приставаниями.

Майским утром, тёплым и солнечным, под запахи цветущей черёмухи и в новой атласной рубахе стального цвета я шёл в школу сдавать экзамен. В то время экзамены сдавались ежегодно, начиная с четвертого по седьмой и в десятом классе. Вокруг села яркими коврами расстилались поляны лугов, благоухая донником, лабазником, Иван–чаем, медуницей. Белели ромашками, алели огоньками, синели незабудками, пестрели множеством других, неизвестных мне прелестных сибирских цветов и трав.

Теперь всё не так.

Многие травяные луга, красневшие в те годы земляникой и клубникой, распаханы, поросли осотом, чертополохом, лопухами, крапивой, лебедой, полынью. Застроены дачами, коттеджами.

А тогда, в пятидесятые, прихватив ломоть хлеба, я выбегал за огород, и ползая на животе, губами брал крупные спелые ягоды сладкой клубники.

Вечерний звон.

Сегодня 1 июня. Пятница. 10 часов утра. Первый летний день выдался на славу. Ясно. Солнечно. Безветрие.

Эту ночь спал раздетым. Не знаю, сколько бы ещё нежился в палатке, слушая «Радио России», потягиваясь и жмурясь под ярким солнечным лучом. Возле палатки раздались шаги, приглушённые голоса. Я быстро выбрался наружу. Передо мной стояли мужчина и женщина в потрёпанных куртках, в грязных штанах и болотных сапогах.

— Турист? Отдыхаете? — неприветливо спросил мужчина, косясь на меня — Вентири наша проверяли?

— Я о таковых не знаю, — дружелюбно ответил я. — А и знал бы — не тронул бы.

Рыбак вытащил из воды большие проволочные кольца, опутанные сетью — вентири. В них плескались крупные, похожие на карпов, караси. Довольный битком набитыми, не тронутыми мною вентирями, рыбак миролюбиво протянул мне самую крупную рыбину. На его небритом лице проявилась добродушная улыбка.