80 лет одиночества - Игорь Кон

Очень плодотворными были контакты с американскими сексологами. Директор Нью-йоркского центра по изучению и профилактике СПИДа Анке Эрхард и ее сотрудники (я посещал этот центр каждый свой приезд в Нью-Йорк) помогли мне понять социальные факторы страшной эпидемии и методы борьбы с нею. По их рекомендации я посетил учреждение с трудно переводимым названием – Gay Men Health Crisis («Кризис здоровья мужчин-геев»).

Беседа с главным психологом началась с недоразумения. Когда я сказал: «проблема гомосексуальности», он прервал меня словами: «гомосексуальность – не проблема». Я понял смысл его реплики: проблема есть нечто, подлежащее решению и, возможно, устранению, а гомосексуальность, в отличие от ВИЧ, – явление постоянное. Но как же выразить свою озабоченность этим явлением? Подумав, собеседник сказал: «Ну, может быть «issue (вопрос, предмет обсуждения) of homosexuality». Я усвоил, что слова имеют значение, но главное – мне помогли понять стратегию профилактики СПИДа изнутри. Вернувшись в Москву, я пытался донести эту информацию до российских коллег, но у многих она вызывала только раздражение и воспринималась как покушение на их профессиональную монополию (и деньги).

Короче говоря, я благодарен Америке и американцам. Старых, еще по Ленинграду, знакомых у меня теперь в Бостоне, пожалуй, больше, чем осталось в Москве и Петербурге, и ни один из них не сожалеет об эмиграции. Но меня все-таки тянуло домой. Как позже написал мой друг Виктор Каган, «в России мне говорили, что я “западный” человек, здесь вижу, что вполне “российский”». Нечто вроде кошки, которая, конечно, «гуляет сама по себе», но нуждается в том, чтобы иногда было о кого потереться». Хотя почти все здесь было лучше, чем дома, я чувствовал себя посторонним. Мне нужна была не столько абстрактная Родина, сколько мой старый письменный стол и чувство, что я кому-то нужен.

Чужой среди своих

Человек благородный – везде отщепенец

Для своих соплеменников и соплеменниц.

Абу-ль-Ала аль Маарри (973—1057)

Иллюзий о ближайшем будущем России я не питал. Когда после распада Советского Союза группа гарвардских иммигрантов попросила меня частным образом поделиться мыслями на этот счет, я сказал, что с всемирно-исторической точки зрения крушение «империи зла», возможно, и является благом, но для ныне живущего и следующих двух-трех поколений это – величайшая историческая катастрофа. Беда не в том, что рухнула нежизнеспособная империя, а в том, что очень долго все в ней будет только разваливаться, причем в республиках, за исключением Прибалтики, жизнь будет значительно хуже, чем в России. Молодежь с этим как-то справится, а пожилые люди в новой жизни себя так и не найдут.

Вернувшись домой, я нашел свой письменный стол, хотя и поврежденный постоянными протечками сверху, на месте. Зато все остальное стало чужим. Оказалось, что ни мои знания, ни моя работа, ни я сам никому не нужны. То, что снаружи выглядело как экономические реформы, изнутри напоминало самое большое, и притом публичное, ограбление в мировой истории. Гайдар и Чубайс, за которых я голосовал и без которых, я в этом абсолютно уверен, всем нам было бы еще хуже, воспрепятствовать этому не могли. А как только благодаря высоким ценам на нефть экономическое положение страны слегка стабилизировалось, начался новый передел собственности и власти.

Заниматься наукой в 1990-х годах было, мягко говоря, трудно. Зарплата главного научного сотрудника РАН в 1993 г. была ниже прожиточного минимума (на нее впервые стало можно прожить лишь в 2007 г.). Набор сборника моих избранных сочинений, подготовленный в издательстве «Педагогика», был рассыпан. Издавать новые книги было не на что. Работа по этнографии детства прекратилась. Добывать гранты я не умел.

В экспертной комиссии фонда Сороса мою заявку на составление практически готовой хрестоматии переводов «Стереотипы и предубеждения» (речь шла о социальной психологии фашизма, антисемитизма и других не менее актуальных вещах) мой старый друг и его заместитель, тоже очень хороший человек, дважды (!) потеряли, а меня полтора года уверяли, что решение вот-вот состоится. Я узнал об обмане от посторонних людей. Тут не было злого умысла: у моего друга и коллеги были собственные трудности, в том числе со здоровьем, так что наши личные отношения от этого не пострадали. В конечном счете это даже пошло мне на пользу, заставив понять, что нужно рассчитывать лишь на собственные силы. Но погибла важная работа, а такой жизненный опыт стоил двух тяжелых депрессий, из которых меня вывели французские антидепрессанты. Одно разочарование сменялось другим, порождая апатию и отвратительное чувство жалости к себе. Подобно многим моим ровесникам, в славном новом мире дикого первоначального накопления я чувствую себя посторонним и беспомощным.

Но если продолжать работу, – а ничего другого я не умею, – что-нибудь все равно получится. В 1990-е годы я пытался организовать большую серию переводов новейшей западной научной литературы. Идею поддержал вице-президент Академии Наук В. Н. Кудрявцев, но ее не удалось осуществить из-за неповоротливости издательств и отсутствия денег, так что все мои усилия были потрачены впустую. В дальнейшем эта работа пошла без моего участия, с помощью западных правительств и фондов. К сожалению, многие публикуемые переводы – плохого качества и не сопровождаются необходимыми научными комментариями, но все-таки западные исследования, и не только классика, стали людям доступны.

Несмотря на катастрофическое обнищание интеллигенции и отсутствие денег на научные исследования, идеологическая свобода способствовала оживлению духовной жизни. Во всех областях знания, с которыми я более или менее знаком, появилось множество талантливых молодых (по моим меркам) авторов, публикуется огромное количество интересных книг, журналов и т. д. К сожалению, эти издания зачастую невозможно достать (библиотеки комплектуются безобразно) или некому читать. Кроме того, проблематичными стали профессиональные критерии качества. В советское время «научность» часто отождествлялась с идеологической «правильностью». Когда этот критерий рухнул, плюрализм мнений сплошь и рядом оборачивается интеллектуальным беспределом. Тем не менее 1990-е годы сыграли в развитии отечественного обществоведения и наук о человеке определенно положительную роль, а современные попытки вернуться к административным методам контроля – это шаг назад. На первый план снова выходят не интеллектуальные, а идеологические, причем весьма примитивные, критерии. «Самое холодное из всех холодных чудовищ», как называл государство Фридрих Ницше, не нуждается в критическом обществоведении, ему нужна лишь пропаганда и техника манипулирования людьми. Ничего, кроме неприятностей, общество от этого не получит.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});