Учебник рисования - Максим Кантор

Зоя Тарасовна бросила свою красоту на весы судьбы, но — увы! — не получила адекватной компенсации. Постепенно жизнь примирила ее с положением дел, то есть со статусом супруги Сергея Ильича Татарникова. Спору нет, могла рассчитывать она и на лучшее, но, если вдуматься, сегодняшняя ее доля ничем не плоха. Годы подарили Зое Тарасовне мудрость и покой. Она даже отчитывает дочь, если та выражает недовольство судьбой и ленью супруга, пожилого буддиста Бештау.

— А что же тебе еще требуется, — едко говорит Зоя Тарасовна, не замечая, что воспроизводит интонацию Татьяны Ивановны, — чего ты еще хотела? Выходила за старика — а думала, он через скакалку будет прыгать? Нет, милая моя, чудес не дождешься. Это он пока еще ходит, подожди, его скоро паралич хватит, вот тогда покрутишься. Горшки выносить станешь, катетеры ставить. Ты еще, милая, хлебнешь. Привыкай пока. Учись. Ставь ему клизму, морковку протирай, а то еще помрет раньше времени.

— Я думала, он гений, а его не печатает никто, — жалуется ей обычно дочь, а Зоя Татарникова говорит, и голос ее звучит точь-в-точь, как у покойной Татьяны Ивановны:

— Не печатают, говоришь? И правильно делают, что не печатают. Еще не хватало, всякую галиматью печатать — бумаги не напасешься. Скажи спасибо, за тунеядство не посадили. Но время дай — посадят. Потерпят еще немного — и непременно посадят. Ты, моя милая, бога должна молить, чтобы твоего дурака кондрашка раньше хватила, чем милиция до него доберется.

Так говорит Зоя Тарасовна, и ее слова действуют, как ни странно, успокоительно на Соню. Соня с любовью смотрит на мать — и любуется ее спокойной и ясной красотой: с годами Зоя Тарасовна стала и впрямь необычайно хороша. Душа у Зои Тарасовны исключительно добрая, и стоило ей договориться со своей гордой красотой — как все устроилось. В конце концов, единственное, что просила она в обмен на свою красоту, — это счастье, и, когда сделалась счастливой, красота еще более расцвела. Соня смотрит на мать — и гордится ею, она надеется, что станет такой же. Соня подходит к отчиму и целует его — потребовались годы, чтобы они поняли и полюбили друг друга.

XVIII

Время жестоко обошлось с семейством Рихтеров, но так и не смогло ничего изменить в их характере. Впрочем, можно сказать, что это семья Рихтеров так ничему и не научилась у времени; от поколения к поколению они упорно воспроизводят те самые фамильные черты, за которые уже расплачивались некогда их предки. И непонятно становится: для чего времени тратить столько усилий, если усилия в расчет не принимают?

Вот Ида Рихтер — своей истовостью ее лицо напоминает лицо Татьяны Ивановны; в чертах Иды то же великое спокойствие и уверенность в правоте, основные черты характера бабушки Павла. Поразительно, как одни и те же свойства проявляются в таких разных людях. Как и Татьяна Ивановна, Ида Рихтер глядит в объектив надменно, поджав губы — она одна знает, что хорошо, а что — нет. На фотографии Ида стоит рядом со своим мужем и сыном — снимок сделан сразу после их возвращения из лагеря; на Иде знаменитое испанское пальто, некогда подаренное ей Малиновским. Вернувшись в Россию после Испании, Ида сразу же была арестована, отправилась на север — вслед за своим мужем, но была освобождена в сорок втором — и тут же пошла на фронт. Был освобожден и ее муж, стараниями влиятельных партийных друзей Иды он был реабилитирован, в одном из так называемых «противопотоков» вернулся из заключения — и тоже пошел на фронт, где был вскоре убит, в числе многих ополченцев, оборонявших подступы к Москве. Отправился на фронт и Соломон, немедленно после интерната для детей репрессированных. Соломон на фотографии совсем молод, но уже похож на пророка: его густые кудри откинуты назад, глаза горят, губы полуоткрыты — сейчас он скажет самое важное слово. Он готовится стать летчиком, самая подходящая для пророка профессия.

Чем бы ни отличались члены этой семьи друг от друга, как бы они ни обижали друг друга, как бы ни ссорились из-за будущего мира, — их всех объединяет страсть к служению. Что хочешь делай с ними: сажай в лагерь, отбирай пенсию, обвиняй в предательстве, запирай в сумасшедший дом — но вот они возвращаются из лагеря и снова готовы умирать за идею.

Лиза знает, что ее ребенок унаследует фанатизм этой странной семьи, — и она боится за его будущее. Так же и он станет, подобно своему отцу, и деду, и прадеду, упрямо воображать, что может изменить мир, — постарается- постарается и вдруг изменит однажды. А как отнесется мир к его усилиям — неизвестно. Впрочем, поделать с этим ничего нельзя, так ему на роду написано. Лиза смотрит серыми доверчивыми глазами на портреты родственников. Они фанатики, это правда, яростный замес этой крови — в ее сыне.

XIX

Не меняется и профессор Татарников.

Сергей Ильич все такой же. Зубы он не вставил, пить не бросил. В разговорах со своими просвещенными друзьями — Рихтером, Павлиновым, Кузиным — он, как и прежде, обнаруживает склонность к ехидству. Судьба вышеупомянутых лиц сложилась различно.

Окончательно разочаровавшись в политике, Борис Кириллович Кузин целиком посвятил себя науке. В беседах с коллегами он подчеркивает, что иных интересов, кроме истины, не имеет. Как резонно говорит моя Ирина, замечает Кузин, ученый должен оставить после себя след. Дарвин придумал происхождение видов, а я обозначил столкновение варваров и цивилизации в качестве мотора истории. Возможно, конкретный случай в одной отдельно взятой стране и не подтвердил теорию в полном объеме, но время у истории есть — научная истина рано или поздно восторжествует. И Борис Кириллович продолжает исследования, вникает в детали, сравнивает: столько еще не сделанного, столько не осмысленного. Вот, скажем, Герцен критиковал европейское мещанство — но сам, между прочим, жил в Лондоне. Ох, не сходятся концы с концами, надо бы в этом разобраться. Нет никакого сомнения, что Борис Кириллович хочет людям блага и достатка, упорно сидит Кузин над книгами, делает выписки, морщит лоб. Заходит к нему в кабинет супруга Ирина на цыпочках, чтобы не спугнуть мысль, — но Борис Кириллович, подняв голову от бумаг, улыбается ей теплой улыбкой: в конце концов, семья — это то, что спасало в тяжкие минуты, семья — это крепость. Подумать только, он едва не пожертвовал самым дорогим в один из темных осенних вечеров.

Нечасто, но возвращался в мыслях Борис Кириллович к печальной авантюре Семена Струева, к злосчастному эпизоду с африканским топориком, к судьбам тех, кто по воле авантюриста оказался вовлечен в нехорошую историю.

Так, Борис Кириллович интересовался судьбой депутата Середавкина: что сталось с избранником народным, так вовремя оказавшимся вблизи струевских денег? Между прочим, вскользь отметил Борис Кириллович, именно я указал Струеву на депутата Середавкина. Получив крупную сумму, Середавкин мог бы и вспомнить об этом. Пойми правильно, я, разумеется, не прикоснулся бы к этим деньгам, но в принципе — подчеркиваю, в принципе — в таких случаях принято делиться. Не обращай внимания, дорогой, сказала супруга ученого, в мире политики неблагодарность стала нормой. И Борис Кириллович кивнул: он навсегда расстался с политикой. Однажды он услышал про депутата Середавкина — однако настолько бессвязную информацию, что не сразу понял. Телевизионные обозреватели день ото дня становятся косноязычнее — вот и новенькая на первом канале отличилась: «Как заявил середав Депутаткин, его изменения остаются без убеждений!» Поди разбери, что на самом деле сказал Середавкин! Вгляделся Борис Кириллович и опознал в обозревателе Валерию Кайло, в недавнем прошлом — художницу-авангардистку. Профессор Кузин выключил телевизор и вернулся к занятиям.

Борис Кириллович готовит новую монографию, еще более фундаментальную, чем прежние. Там будет все: и почему германцы захватили Рим, и зачем большевики угрожали Западной Европе, и почем сегодня фунт мяса на чикагском рынке, в то время как в России он стоит сами знаете сколько.

Кузин — вне всяких сомнений — гордость России, имя его останется в анналах, надо радоваться, что мы живем рядом с таким человеком; а вот о священнослужителе Павлинове следует скорбеть. Открытое общество прекратило существование, доходы от общественной деятельности иссякли, иные средства существования не обнаружились — и Николай Павлинов впал в нужду.

Некоторое время он поддерживал прежний образ жизни, разумно расходуя сбережения, становясь экономным в мелочах, но сбережения закончились. Требовательный вкус отца Павлинова, его гастрономические принципы, нетерпимость к пищевым суррогатам — все это превратило жизнь в унизительную пытку. Он не в силах был приспособить желудок к макаронам и картофелю — скучной пище бедняка. Примириться с компромиссом в виде яйца-пашот и гренок по-флорентийски не позволяла гордость. Однако подлинные испытания были впереди: денег не хватало уже и на макароны, и яйца сделались недоступны. Павлинов скитался по городу в поисках пропитания, с горечью открывая для себя черствость друзей. Москвичи стали свидетелями того, как недавний гурман, завсегдатай ресторанов, прячется возле дверей магазинов, ожидая, пока рабочий выбросит на улицу лежалый товар, колбасные обрезки, кости, картофельные очистки. Он отсиживался за штабелями ящиков на столичных рынках, чтобы перед самым закрытием ворот успеть выхватить из помойного бака гнилые овощи. Он исследовал содержимое мусорных ящиков в поисках объедков. Случилось непредвиденное: Николай Павлинов пристрастился к этой пище. Он полюбил своеобразный характер уличного меню столь же пылко, как любил некогда блюда средиземноморской кухни.