УЗНИК РОССИИ - Юрий Дружников

Благослови побег поэта

………………………………….

…где-нибудь в волненье света

Мой глас воспомни иногда.

Умолкнет он под небом дальним

……………………………… сне,

Один ………… печальным

Угаснет в чуждой стороне.

Настанет … час желанный,

И благосклонный славянин

К моей могиле безымянной…

В черновике имеется несколько вариантов разных строк, которые помогают постичь мысли поэта, увидеть колебания и – принятое решение.

Так! (я) решился: прах отчизны

С дорожных отряхну (ть) одежд,

Презрев сердечны укоризны

И шепот сладостных надежд.

Для «сладостных надежд» имеется замена «обманчивых надежд», что тоже логично. Для концовки есть черновой вариант, проясняющий мысль, в основном тексте не очень ясную: соплеменники к его могиле под чуждым небом не придут.

Но русский … не посетит

Моей могилы безымянной. (Б.Ак.2.349, 879-881)

Наверное, было бы практичнее сначала удрать из страны, а затем сочинять прощальное стихотворение. Так мог поступить другой человек, но не Пушкин. Поэтическое расставание с родиной весьма сдержанно, без особых эмоций, жалоб и обид. Поэт простился – теперь осталось только выехать.

В Михайловском, как обычно пишут, Пушкин пребывал на попечении няни Арины Яковлевой, которую с легкой руки мемуаристов записали ему в консультанты по фольклору. Эта носительница народной мудрости и народного духа была добрая, заботливая, безграмотная женщина, большая любительница выпить. Она дегустировала с ним самогон и наливки, секреты приготовления которых знала, и выпивку всегда держала наготове. Она приводила к нему на ночь крепостных девушек, если барину не спалось, и спроваживала их, когда барин в их присутствии больше не нуждался. Кроме нее, Пушкину прислуживали дочь Арины Родионовны Надежда, муж Надежды Никита Козлов, так называемый дядька, преданный своему хозяину до могилы, и двадцать девять человек дворни.

В имении было много неполадок: нищета, воровство старосты, повальное пьянство. Пушкину все равно, работают люди или пьют. Он уже простился и с имением, и с этой страной. Лев в Петербурге должен уладить финансовые дела поэта с издателями, пристроить кое-что из неопубликованного, получить денег побольше, закупить ему журналы, книги и французскую Библию. А главное, прислать нужные в дороге вещи и адреса.

Перед самым Новым годом Пушкин отправляет брату еще один список необходимого, в нем дорожная чернильница, дорожная лампа, спички, сапожные колодки, две Библии, часы, чемодан. Этого сообщения нет в Малом академическом собрании сочинений (Б.Ак.13.131-132). М.Цявловский писал, что в рукописях имеется листок, вложенный в одно из декабрьских писем 1824 года, и комментировал: «Поэт в это время собирался нелегально уехать за границу, и в посылавшемся списке перечислялись вещи, необходимые Пушкину в дороге».

Все это надо делать в строжайшей тайне. «Зачем мне бежать? Здесь так хорошо!» – он пишет, конечно, не для Левушки, а для промежуточного читателя. Конспирации ради в ноябре Пушкин переводит свою переписку на соседей в Тригорском, прося посылать ему почту «под двойным конвертом» на имя одной из дочерей Осиповой. Вяземский должен для конспирации подписываться «другой рукой». А свои письма брату и сестре (видимо, посланные с оказией) он велит сжигать. Поэт требует от брата 4 декабря 1824 года: «Лев! сожги письмо мое!». И адресаты сжигали. Жгли даже те письма, которые получали по почте, а значит, они перлюстрировались, поэтому теперь нет возможности точнее узнать, что и как происходило.

Тригорские соседки скрашивали предотъездные дни поэта и даже участвовали в его хлопотах, правда, по-разному. Прасковью Осипову Пушкин считал своим другом, доверенным в личных делах. На нее шла переписка, она была связана со столичными друзьями и знакомыми поэта. Незадолго до того Осипова овдовела во втором браке и больше интереса стала проявлять к светскому общению. Была она человеком суровым. Дочери называли ее деспотичной и считали, что она исковеркала их судьбы. Скандалы в семье случались часто, а для разрядки нервного напряжения Прасковья Александровна выходила на кухню и хлыстом секла прислугу.

По приезде Пушкин быстро сошелся с Алексеем Вульфом, сыном Осиповой от первого брака, но через несколько дней тот укатил в Дерпт, где учился в университете. Поэт коротает время с дочерьми и с племянницей Осиповой, бывая у них почти каждый день. Сестре же он пишет, что тригорские приятельницы «несносные дуры, кроме матери» (Х.90). Это не мешало ему волочиться за всеми одновременно и за каждой по очереди, включая мать, которая, по словам Александра Тургенева, любила его как сына.

Между тем в обеих столицах опять поползли слухи о том, что Пушкин собирается бежать из ссылки за границу. Хотя в стихах он говорил только о прошлых намерениях, слухи распространились о предстоящих. Источник был почти сорок лет неясен, пока Петр Бартенев не опубликовал письма Осиповой Жуковскому. Оказалось, 22 ноября 1824 года она, верный друг Пушкина, написала Жуковскому секретное письмо.

«Я живу в трех верстах от с. Михайловского, где теперь А.П., и он бывает у меня всякий день, – писала Осипова. – Желательно бы было, чтобы ссылка его сюда скоро кончилась; иначе я боюсь быть нескромною, но желала бы, чтобы вы, милостивый государь Василий Андреевич, меня угадали. Если Алекс. должен будет оставаться здесь долго, то прощай для нас Русских (с заглавной буквы в оригинале. – Ю.Д.) его талант, его поэтический гений, и обвинить его не можно будет. Наш Псков хуже Сибири, а здесь пылкой голове не усидеть. Он теперь так занят своим положением, что без дальнего размышления из огня вскочит в полымя; а там поздно будет размышлять о следствиях. Все здесь сказанное не пустая догадка, но прошу вас, чтоб и Лев Сергеевич не знал того, что я вам сие пишу. Если вы думаете, что воздух и солнце Франции или близлежащих к ней через Альпы земель полезен для русских орлов, и оный не будет вреден нашему, то пускай остается то, что теперь написала, вечной тайной… Когда же вы другого мнения, то подумайте, как предупредить отлет».

Осипова писала искренне. Она просила Жуковского ничего не говорить Льву, чтобы сведения о ее заботах не вернулись в Михайловское. Больше того, 26 ноября Осипова сделала на календаре пометку для памяти: «Писала через Псков… к Жуковскому… к С.Л.Пушкину». Значит, и отцу, с которым сын поссорился, Осипова спешила по секрету сообщить новые детали побега, которыми поэт с ней простодушно делился. А письма внимательно читали и в Пскове, и в Петербурге. Чуть позже Осипова приехала в столицу и там, по-видимому, рассказывала знакомым, что михайловский пленник собирается бежать.

Пушкин об этом предательстве и не подозревал. Спустя десять лет, незадолго перед смертью, изъяснялся он Осиповой в вечной дружбе, не ведая, что она в этой дружбе играла, мягко говоря, не совсем благородную роль. Патриотический порыв Осиповой вряд ли ее оправдывает. Уж легче понять ее желание не порывать с Пушкиным отнюдь не платоническую связь.

Слухи о побеге стали опасными. Забеспокоился брат Лев. «По Москве ходят о том известия, – писал он Вяземскому, – дошедшие и к нам, которые столь же ложны, сколько могут быть для него вредны». Левушка беспокоился за себя, ведь именно в это время он выполнял поручения брата. «Христом и Богом прошу скорее вытащить «Онегина» из-под цензуры – слава… ее… – деньги нужны (тут Пушкин посылает славу куда подальше. – Ю.Д.) Долго не торгуйся за стихи – режь, рви, кромсай хоть все 54 строфы, но денег, ради Бога, денег!» (Х.92). Видимо, контакты затруднены, и приходилось слать письма открытой почтой. Они зашифрованы, но довольно прозрачно: «Когда будешь у меня, то станем трактовать о банкире, о переписке, о месте пребывания Чаадаева (подчеркивает Пушкин. – Ю.Д.). Вот пункты, о которых можешь уже осведомиться» (Х.92).

Здесь все самое важное. «О банкире», то есть что нужно сделать, дабы получить деньги и переправить их за границу. А может, имеется в виду кто-либо из конкретных богатых друзей, кто мог встретить за границей и дать взаймы? «О переписке» – через кого и куда слать корреспонденцию, чтобы держать связь, минуя почту, которая, конечно, перлюстрируется. «О Чаадаеве» – выяснить его адрес в Европе.

Петр Чаадаев (Пушкин об этом знал) в конце 1823 года, путешествуя по Европе, переехал из Лондона в Париж, оставался там до осени и перебрался в Швейцарию. В те дни, когда Пушкин отправил брату процитированное нами послание, Чаадаев, пребывающий за границей уже пять лет, пишет брату из Милана в Москву письмо, из которого ясно, что он по-прежнему ждет Пушкина, но плохо понимает, что происходит. «Может быть, кто-нибудь из моих знакомых погиб; до тебя никогда ничего не дойдет, но нельзя ли отписать к Якушкину и велеть ему мне написать, что узнает про общих наших приятелей; особенно об Пушкине (который, говорят, в Петербурге), об Тургеневе, Оленине и Муравьеве».