Журнал «Если» 2008 № 09 - Далия ТРУСКИНОВСКАЯ

И в этот момент небо внезапно и резко потемнело. Чудовищное черное нечто спустилось сверху и закрыло солнце. Игла ярко-синего света выстрелила из черного чудовища и ударила в еретика. Он немедленно испарился. И в это же мгновение все закончилось, и солнце засияло снова.

Я огляделся вокруг. Толпа по-прежнему пела и танцевала. Уличные разносчики продавали еду и вино. Неужели никто не заметил того, что видел я? Неужели мерзкое создание не исчезло? Но от него остались одни цепи. Или глаза обманывают меня?

А что если колесница дьявольского мрака действительно умчала еретика в небо?

В эту ночь тревога не дала мне уснуть. Я никак не мог примирить виденное с тем, что знал и во что верил. И все же упорно продолжал твердить, что глаза обманули меня. Слишком страшной казалась правда. А я должен быть тверд в вере, ибо мне еще предстоит вырастить и воспитать сына.

В опочивальне нового короля Людовика XI Французского поет мой сын Гийом. Мне не позволили войти: концерт дается для приближенных короля.

Но, стоя за шпалерой в ожидании своего сына, я вдруг осознаю, что и эту песню написал Дюфаи Бургундец, чья песня, посвященная Пресвятой Деве, когда-то внушила брату Паоло мысль сделать из мальчика певца. Но сейчас Гийом поет мирскую песню, в которой поэт сравнивает свою даму с неприступной крепостью, которую надлежит взять. Он поет о том, как взломает ворота, чтобы насладиться заключенным в крепости сокровищем. Песня эта неприличная, в ней образам войны придается двойной смысл. Из спальни доносятся голоса: мужской хохот и звонкий, серебристый смех распутной женщины.

Я ожидаю конца песни. Пусть она и непристойная, но есть в ней некая притягательность. И раненая невинность голоса моего сына превращает ее из площадной в трогательно-прекрасную. О, как волнует меня эта песня!

Наверное, потому что тот, другой Гийом объявил, будто все мы крепости, неприступные крепости, обреченные на вечное одиночество! Именно это, по его словам, и побуждает нас пытать, калечить и сжигать на кострах собратьев своих. О, мерзкое создание изрекло истинную правду: все это также дарит нам сильные желания. Песня Гийома наполнена тоской недостижимого; он поет о том, чего лишен навеки, и в этом – источник вечной красоты его пения.

Неужели во имя этой красоты мой Гийом пожертвовал своей мужественностью?!

Или он сделал это ради материальной выгоды? Знаю, он будет богат, будет жить при дворе и станет куда более знаменитым, чем я. Но он дал оскопить себя отнюдь не в надежде на будущее богатство и медоточивые комплименты придворных дам. Его деяние – доказательство любви ко мне. Он сделал это по моему повелению.

Но разве я Бог?

Я тоже стал могущественным и влиятельным. Тоже разбогател. Но какая-то часть моей души умерла или, может, покинула тело и вознеслась на небо вместе с телом монстра-еретика.

Огонь преобразил и меня.

Слишком Многих послал я на костер с того самого дня. Слишком много смертных приговоров подписал. Согласился на бесчисленное количество пыток для обвиняемых в ереси, с неизменным сознанием того, что меня, подобно ржавчине, разъедают угрызения совести… пока сам процесс осуждения человека на мучительную смерть не стал всего лишь очередным бюрократическим актом, затейливым росчерком пера.

Может, я и есть воплощение греховного зла? Постепенно я пришел к такому заключению. Но мне все равно. Я смирился с сознанием своего падения, потому что заплатил им за выстраданную возможность любить своего сына.

И хотя еретик из иного мира неопровержимо доказал мне существование сатаны, я больше не уверен в существовании Бога.

Перевела с английского Татьяна ПЕРЦЕВА

© S.P. Somtow. An Alien Heresy. 2008. Печатается с разрешения автора. Рассказ впервые опубликован в журнале «Asimov's SF» в 2008 году.

Дмитрий КОЛОДАН. СБОЙ СИСТЕМЫ

Тут дело в волшебстве, – сказал Сандерс. Он щелкнул кольцом пивной банки и отпрянул, когда сквозь щель, шипя, поползли хлопья пены. – Вот дрянь…

После Мелвин не мог сказать, когда началась эта история – в тот субботний вечер в конце августа или тридцать лет назад. А может, и сто. При желании можно найти еще с десяток отправных точек, но Мелвин склонялся к тому, что завертелась она после таинственных слов Сандерса. С чего он тогда заговорил о волшебстве, так и осталось загадкой.

Они сидели за столиком уличного кафе на центральной площади Порт-Корвета и пили пиво, приходя в себя после озвучки «Суперкротов». Местное пиво оказалось самым действенным средством успокоить расшатанные нервы.

Заставить пластилиновых кукол говорить не легче, чем их сделать или научить двигаться. Полдня работы, три минуты экранного времени, и Мелвин чувствовал себя выжатым досуха, словно его пропустили сквозь пресс для глажки белья. Реплики Полковника Блюма и Леди Сью намертво отпечатались в соответствующих долях мозга. Полбанки назад Мелвин не сомневался: стоит кому-нибудь поблизости сказать: «Мне кажется, я слышу подозрительный шорох…» или «Осторожно, картошка!», – и все обернется катастрофой.

Погода в тот вечер выдалась прекрасная, на небе ни облачка. Солнце катилось к закату; небо за плоскими крышами муниципалитета и почтового управления отливало густыми оттенками лилового и синего и поблескивало, словно глянцевая бумага: Краски неряшливо стекали к горизонту, будто над головой расплескали акварель. Как помнил Мелвин, подобные выходки характерны для стиля Джеймса Уистлера. Только импрессионизм природы выглядел трогательнее любой из работ художника и настраивал на спокойный, если не сказать – умиротворяющий лад. Капуста, собака Мелвина, должно быть, чувствовала это и тихо посапывала под столиком.

Несмотря на погоду и пиво, настроение у Мелвина было совсем не безоблачным. Причиной была Диана. Конечно, сегодняшняя озвучка не закончилась скандалом, но это значит – его приберегли на ночь. Повод найдется, но суть оставалась неизменной: «Когда мы уберемся с этого проклятого Острова?»

Как ни крути, к жизни вдали от цивилизации Диана была не приспособлена. Дитя большого города, или как она сама говорила – homo urbanus. Ее бесили дома ниже пяти этажей и неоправданно огромные лужайки – словом, все, чего на Острове хватало с избытком. Эскимос на Гавайях, и тот чувствовал бы себя комфортнее. И если с парой недель на побережье она еще могла смириться, то три месяца на Острове оказались для Ди слишком тяжелым испытанием.

Как полагал Мелвин, причиной было чувство времени. Внутренние часы Дианы спешили даже на материке, на Острове же они летели. По скромным подсчетам – умчались вперед на неделю, хотя Диана старалась не торопиться и терпеливо дожидалась, пока остальной мир соизволит ее догнать. Мир прилежно ее игнорировал и торопиться не собирался. Не в силах ни совладать, ни смириться с подобной несправедливостью, Диана злилась, а доставалось, естественно, Мелвину.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});