Казанова - Ёжи Журек

Честная добродетель нагоняет тоску, неприкрытая безнравственность обостряет чувства. Пятый тезис Симпликия, после смерти найденный в его бумагах. Или шестой, зашифрованный в пяти предыдущих: «Когда на троне добродетель, при дворе царит безнравственность». Джакомо уже раскрыл было рот, но решился только отхлебнуть вина. Ничего. Пустота. Ни страха, ни желаний. Ничегошеньки. Безнравственность — сестра бессилия.

Зря он пустился во все тяжкие, подумал уже спокойнее, глядя на улыбающееся лицо короля, удовлетворенного ответной остротой сидящего рядом с ним епископа. Часть денег следовало бы приберечь, не спускать все сразу. Тогда сегодня не пришлось бы с пустым желудком слоняться по парку и теперь за столом чуть не подавиться от жадности. Нужно было… Выбросил на ветер двести дукатов. Даже больше. Ладно, карету можно продать; даст Бог, выкрутится. Ни о чем не надо жалеть. Было да сплыло. Не в первый раз и не в последний.

Только стоила ли игра свеч? Что ж — Джакомо заерзал на стуле, словно от одной этой мысли в задницу вонзилась сотня иголок, — дурак или всегда дурак, или лишь временами таковым становится. Теперь, видно, настал его час. Бывает. Не в первый и не в последний раз. С мисс Шарпийон в Лондоне он натворил еще больше глупостей. Коварная сука! Тоже воспользовалась его минутной слабостью. Следовало приказать высечь ее после первого же обмана или упечь в долговую тюрьму, а не позволять водить себя за нос. И этот парикмахеришка, с которым он ее в конце концов застукал! Что за безвкусица, безобразные усики, впалая грудь и кривые ноги. Карикатура на мужчину. И такой оказался его удачливым соперником. Их счастье, что у него не было при себе шпаги. Шарпийон. Да. Сколько он из-за нее настрадался. Но никто прежде, ни одна из женщин, которых у него были сотни, будь то дама, шлюха или девица, не могла так быстро привести его в боевую готовность, молниеносно превратить в безмозглое молотило, в пушку с подожженным фитилем. Никто и никогда прежде. Но сейчас — он нечаянно задел локтем Катай, извинился, однако прежде, чем отвел взгляд, заметил, что ее пальцы отгибают оборку на груди, прикрытой веером от посторонних взоров, и из-под платья торжествующе вырывается на свободу темный сосок, — но сейчас, тысяча чертей… Да. Дьявольское отродье!

Что с ним? Ума лишился — почему сидит и молчит, как истукан? Неделями добивался возможности предстать пред монаршьим ликом, а во что ему это обошлось: сколько было сказано притворно льстивых слов, сколько получено жестких отповедей, сколько неподдельных дукатов истрачено? Чересчур много, чтобы теперь сидеть, проглотив язык. Он что, забыл, какова в этой игре ставка? «Ставка — твоя жизнь, идиот», — несколько раз мысленно напомнил себе Джакомо, но даже это его не расшевелило — напоминание было негрозным, бессодержательным, словно адресованным вовсе не ему. Мякоть устрицы казалась куда реальнее, чем эти неопределенные предостережения. Даже Бинетти, даже Катай были чужими и далекими, будто персонажи давно забытого сна.

Пресвятая Дева, да он, наверное, заболел. Ведь мог бы увлечь короля своей идеей публичной лотереи, выдержавшей проверку во всем мире, а вместо этого глотает устриц, как воробей мух; хотел заставить сидящих за столом восхититься чудесными свойствами картофеля, но только работает челюстями; намеревался поразить воображение этих важных, озабоченных судьбой страны государственных мужей рассказом о колючей проволоке, способной сдержать натиск любой вражеской армии, однако сидит, как столб, обмотанный этой самой проволокой, и молчит.

Святые угодники, неужели он состарился? Ладно, нет денег, нет свободы выбора, но почему ни на что нет охоты?! Нищий старик, способный только жевать. Опозорят тебя, старикашка, убьют, бросят на съедение псам. Защищайся, пока еще можешь.

Вольтер — чем не тема, способная заинтересовать высокое общество? Или животный магнетизм; он им расскажет про Иеремию, почему нет? Пообещает продемонстрировать при дворе его необыкновенные способности, ослепит всех сиянием подлинного чуда. А панталоны с разрезом спереди — это ли не предмет для обсуждения в кругу избранных? Если же и последнее не подействует, он, возможно, позволит дамам упросить себя и в сотый раз поведает, как бежал из Тюрьмы Под Свинцовой Крышей.

Чепуха все это. Не знает он никакого Вольтера. Его отравили, а может, сам отравился… При воспоминании о картофеле хочется блевать. Он спит. Знать ничего не знает ни о магнетизме, ни о панталонах с разрезом. Да и вообще смутно себе представляет, где находится, — то ли в тюрьме, то ли на куче колючей проволоки…

Что-то коснулось левого бедра, защекотало; Джакомо не сразу сообразил, что это пальчики Бинетти. Бинетти, девочка моя, кажется, одна о нем еще не забыла. Но не слишком ли увлеклась, неужто не боится, что ее поведение сочтут оскорбительным для монарха? Ох уж этот монарх, не устающий смеяться и сыпать шутками; похоже, он не столь уж чувствителен, хотя кто его знает? Ежедневно рассказывая свои байки при дворе Фридриха, Казанова никогда не мог угадать, куда попадет вечером: в казну или в темницу. Но здесь не байки нужны. Здесь… Джакомо почувствовал руку на правом колене.

Катай. Ого, дело принимает нешуточный оборот. Сговорились они, что ли? Чепуха, эти красотки скорее выцарапают друг дружке глаза, чем найдут общий язык. Очаровательные тигрицы не способны делиться добычей. Во всяком случае — живой добычей.

Кровь резвее побежала по жилам, оцепенение как рукой сняло. Необходимо что-то сделать, воспользоваться моментом. Без денег, без расположения короля, без знакомств при дворе он погибнет. Его просто разорвут в клочья. Загрызут. Опозорят. И в первую очередь эти две красивые хищницы, уже испытывающие остроту своих коготков на его ляжках. Первая осторожно, незаметно, миллиметр за миллиметром, приближается к месту, где невинная забава перестанет быть таковой. Вторая действует быстрее, решительнее, она уже почти у цели. Обезьяний вопль. Громы небесные. Хруст размозженных костей. Это ему грозит. Гораций. Образец. Придворный поэт. Гораций?

— Если вы, кавалер, не разделяете нашего мнения, почему не выскажете своего?

Аббат Джигиотти. Разве они знакомы? Бедный священнослужитель. Знал бы, какой поединок ведется сейчас под столом. Гораций бы лопнул от смеха. Но, черт побери, нельзя допустить, чтобы его очаровательные соседки встретились у цели. Никакому поэтическому гению не передать, что тогда произойдет. Гораций. Печальный придворный без яичек. Льстивый импотент. Педик, прикидывающийся жеребцом.

— Если вам угодно выслушать мое мнение о Горации, — Казанова встал, вдруг почувствовав прилив сил и энергии, — осмелюсь заметить, что есть поэты, куда лучше понимавшие дух двора и его язык. Произведения, которыми вы, господа, восхищаетесь, полагая их образцом изысканности и хорошего вкуса, в сущности, всего лишь топорная сатира.

Он проснулся, это главное, и разделил гарпий[27], готовых его растерзать. Только бы не упустить момент, дарованный судьбой. Король уже смотрит на него, улыбается — нельзя сказать, чтобы сдержанно.

— Ну как же так, кавалер, — Джигиотти, кажется, искренне изумился; добродушный глупец, такой ему и был нужен, — ведь сочетание тактичности с правдой в сатире — верх мастерства.

— Для Горация это не составляло труда: единственной своей целью — даже в сатирах — он избрал курение фимиама императору Августу[28]. А тот заслужил бессмертную славу, оказывая покровительство писателям своего времени. Вот почему его имя столь популярно среди державных венценосцев, зачастую предпочитающих это имя собственному.

Казанова стоял и смотрел на сидящих за столом сверху вниз, а стало быть, и говорил свысока. Но не чрезмерная ли это дерзость — ведь здешний король при восшествии на престол принял имя Август! Неужто игра проиграна, еще не начавшись?

— Ты кого, сударь, позволь узнать, имеешь в виду?

Король, сам король к нему обратился! Он уже не улыбается, но разве можно говорить, одновременно улыбаясь?

— Например, шведского короля, который звался Густавом[29].

— А какова связь между Густавом и Августом?

— Одно имя — анаграмма другого.

Дальше, дальше, не сдаваться, и мир вновь будет ему принадлежать. Все ли это видят? Все ли чувствуют, как он летит? Как приближается к своему предназначению? Разве этот польский король с труднопроизносимой фамилией, в мире известный как Станислав Август, — не его предназначение? А он — разве не в его руках судьба короля?

— Где ж это ты, сударь, вычитал столь любопытные вещи?

— В некоем манускрипте в Вольфенбюттеле[30].

Сказал и испугался, не переборщил ли, но король оценил намек — не сам ли только что щеголял эрудицией? — коротко рассмеялся и шутливо погрозил Казанове пальцем. О, вот это был палец! Длинный, тонкий, озаренный блеском бриллиантового перстня. Достойный благороднейшей руки. Созданный, чтобы подпирать задумчивое чело, указывать путь целым народам и отыскивать самые потаенные уголки женского тела. И этот палец был к нему благосклонен, обещал, дарил надежду. Неужели этого не понимает Бинетти, уже несколько минут дергающая его за сюртук? Он сядет, сядет, когда придет время. А Катай, его несравненная коварная Катай? Верно, думает, прикрываясь сдержанной улыбкой, что он спятил. Пусть думает что угодно. И она, и все эти ученые старцы, удивленно взирающие на витийствующего перед королем смельчака.