Евангелия и второе поколение христианства - Эрнест Ренан

О быстроте, с которою лже-пророчество Ездры было принято христианством, можно судить по тому, как ей воспользовались для маленького писания, подражания "Посланию к Евреям", которое в древности приписывали Варнаве. Автор этого произведения цитирует лже-Ездру одинаково с Даниилом, Енохом и древними пророками. Одна вещь в особенности поразила его у Ездры, это дерево, из которого текла кровь; конечно, в этом он усмотрел изображение креста. Все дает повод думать, что послание, приписанное Варнаве, составлено, как и Апокалипсис Ездры, во время правления Нервы. Тот, кто его составил, прилагает или, вернее, подгоняет к своему времени пророчество Даниила о десяти царствах (Цезарь, Август, Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон, Гальба, Отон, Веспасиан, Тит) и о "маленьком царе" (Нерва), который появится, чтобы унизить трех (Флавиев) и уничтожить одного (Домициана), ему предшествовавшего.

Легкость, с которой автор считал себя в праве признать пророчество лже-Ездры, тем более странна, что многие ученые христианства и он сам высказывались за необходимость отделиться от иудаизма. Даже гностики в этом отношении не высказывались сильнее. Автор представляется нам как бывший еврей, очень сведущий в ритуале, агаде и раввинских спорах, но очень восстановленный против религии, которую покинул. Обрезание, по его мнению, всегда было заблуждением евреев, недоразумением, внушенным им каким-нибудь развращенным гением. Храм - тоже ошибка; культ, совершавшийся в Неле, был почти идолопоклонством; он целиком был основан на языческой идее, на возможности поместить Бога в одном доме. Храм, разрушенный по вине евреев, не восстановится более; истинный храм тот, который создается в сердце христиан. Иудаизм в общем не более, как аберрация, дело злого ангела, который понудил евреев понимать навыворот приказания Бога. Автор более всего боится, чтобы христианин не принял вида еврейского прозелита. Все было изменено Иисусом, даже суббота. В прошлое время суббота, представлявшая окончание одного мира, перенесена теперь на восьмой день и выражает радость, с какой относятся к началу нового мира, созданного вознесением и воскресением Иисуса Христа. Покончили с жертвоприношениями, покончили с Законом; весь Ветхий Завет был ничто иное, как символ. Крест Иисуса разгадка всех загадок; автор находит его повсюду при посредстве самых причудливых ghematrioth. Страсти Иисуса -очистительная жертва, все другие были ее изображением. Пристрастие к аллегории, господствовавшее в древнем Египте и в еврейском Египте, проявилось в этих объяснениях, не имеющих в себе ничего, помимо предвзятости. Как все читатели Апокалипсиса, автор считает, что наступил канун суда. Времена тяжелые; Сатана имеет полную власть в делах здешнего мира; но недалек тот день, когда он и его близкие погибнут: "Господь близок со своей наградой".

Сцены беспорядка, происходившие изо дня в день в империи, оправдывали мрачность предсказаний псевдо-Ездры и предполагаемого Варнавы. Правление слабого старика, получившего власть по согласию всех партий, в минуту неожиданности, вызванной смертью Домициана - было агонией. Нерешительность, приписываемая ему, была ничем иным, как мудростью. Нерва чувствовал, что армия продолжает сожалеть Домициана, и с нетерпением переносит господство гражданского элемента. Честные люди были у власти; но правление честных людей, когда оно не опирается на армию, всегда слабо. Одно ужасное происшествие показало всю глубину зла. Около 27 октября 97 г. преторианцы, найдя себе вождя в некоем Casperius Elianus, окружили дворец и стали громко требовать наказания убийц Домициана. Несколько мягкий по темпераменту, Нерва не был создан для подобных сцен. Он честно предложил пожертвовать собою, но не мог воспрепятствовать убийству Парфения и тех, которые сделали его императором. Этот день был решающим - и спас республику. Нерва, как настоящий мудрец, понял, что он должен присоединить к себе молодого полководца, который бы своей энергией пополнил то, чего недоставало ему. Он имел родных; но, озабоченный единственно пользой государства, он хотел выбрать наиболее достойного. В либеральной партии был прекрасный полководец Траян, который командовал на Рейне в Кельне. Нерва выбрал его. Этот великий акт политической добродетели обеспечил победу либералов, которая до тех пор была сомнительной с самой смерти Домициана. Истинный закон цезаризма, усыновление, был найден. Солдатчина была обуздана; логика требовала, чтобы какой-нибудь Септимий Север со своим отвратительным правилом: "ублажи солдата; и смейся лад всем", наследовал Домициану. Но благодаря Траяну, неизбежность истории была отсрочена на один век. Зло было побеждено, не на тысячу лет, как думал Иоанн, не на четыреста, как мечтал псевдо-Ездра, но на сто лет, что уже много.

Глава XVII.

Траян - Добрые и великие императоры

Усыновление Траяна обеспечило человеческой цивилизации после жестоких испытаний - целый век благополучия. Империя была спасена. Дышащие ненавистью, предсказания писателей Апокалипсиса получили полное опровержение. Мир хотел еще жить; империя, несмотря на гибель Юлиев и Флавиев, нашла в своей военной организации силы, которых не подозревали поверхностные провинциалы. Траян, которого выбор Нервы поставил во главе империи, был великим человеком, истинным римлянином, господином самого себя; хладнокровный в распоряжениях, державший себя достойно и важно. Конечно, он имел менее политического гения, чем Цезарь, Август, Тиберий; но он был выше их по справедливости и доброте; в военных талантах он не уступал Цезарю; он не делал себе специальности из философии, как Марк Аврелий, но равнялся ему по практической мудрости и доброжелательству. Его твердая вера в либерализм никогда не обманывала его. Он показал великий пример, что партия до героизма оптимистическая, утверждающая, что нужно считать людей хорошими, если не доказано, что они дурны, может примириться с твердостью властелина. Поразительная вещь! Мир идеологов и людей оппозиции, которых смерть Домициана привела к власти, сумел управлять. Он искренне примирился с необходимостью, и получилась прекрасная вещь: монархия, созданная обращенными республиканцами. Старый Виргиний Руф, великий гражданин, всю жизнь мечтавший о республике и который сделал все, что было в его силах, дабы провозгласить ее по смерти Нерона, как она была провозглашена после смерти Калигулы; Виргиний, знаменитый своими многочисленными отказами от империи, вполне присоединился и служил центром этого избранного общества. Радикальная партия отказалась от своей химеры и признала, что если до сих пор принципат и свобода были непримиримы, то теперь, благодаря счастливым временам, это чудо совершилось.

Гальба один момент предвидел подобную комбинацию элементов, по внешности противоречивых, Нерва и Траян ее осуществили. При них империя стала республикой, или вернее, император стал первым и единственным республиканцем империи. Великие люди, которых восхваляли во всем мире, окружили императора. Это были: Тразей, Гельвидий, Сенецион, Катон и Брут греческие герои, изгнавшие тиранов из своей страны. Это и объясняет тот факт, что, начиная с 98 г., нет более протестов против принципата. Философы, составлявшие в некотором отношении душу радикальной оппозиции и ведшие себя враждебно во время Флавиев, вдруг смолкли; они были удовлетворены. Между новым режимом и философией был заключен тесный союз. Нужно сказать, что никогда не было, чтобы во главе правительства стояла подобная группа людей. Это были Плиний, Тацит, Виргиний Руф, Юлий Маврикий, Гратилла и Фанния. Благородные мужчины и целомудренные женщины, которых всех преследовал Домициан и каждый из которых имел родственника или друга, погибшего во время его отвратительного царствования.

Время чудовищ прошло. Великая раса Юлиев и семейств, с ней связанных, развернула перед миром страшную картину безумия, величия и разврата. Отныне острота римской крови как бы истощилась. Рим истратил всю свою злобу. Это принадлежность аристократии, которая вела свою жизнь несдержанно, делаться к старости порядочной, правоверной, нравственной. Римская знать, самая ужасная из когда-нибудь существовавших, приобретает изящество крайней добродетели, деликатности и скромности.

Эта перемена произошла, главным образом, благодаря Греции. Греческий педагог добился того, что его приняла римская знать, для чего ему пришлось переносить ее презрение, ее грубость, ее отвращение ко всему разумному. Во времена Юлия Цезаря, Секстий-отец перенес из Афин в Рим гордую нравственную дисциплину стоицизма, испытание совести, аскетизм, воздержание и любовь к бедности. После него Секстий-сын, Сотион Александрийский, Аттала, циник Димитрий, Метроний, Кларан, Фабиан, Сенека представляют образцы деятельной и практической философии, употребляя все средства, проповедь, влияние на совесть и сознание, для пропаганды добродетели. Благородная борьба философов с Нероном и Домицианом, их изгнание и мучения сделали их дорогими для лучшего римского общества. Их влияние все росло вплоть до Марка Аврелия, при котором они царствовали. Сила партии всегда пропорциональна числу ее мучеников. Философия имела своих мучеников, она страдала, как и все благородное, от недавно пережитых ужасных режимов; она выиграла, благодаря моральной реакции, вызванной излишествами зла. Тогда родилась идея, дорогая для риторов; что тиран прирожденный враг философии, а философия прирожденный враг тирана. Все учителя Антонина были переполнены этой идеей; добрый Марк Аврелий провел свою юность, проповедуя против тиранов; отвращение к Нерону и к тем императорам, которых Плиний старший называл "факелы, сжигающие человечество", наполняло литературу того времени. Траян всегда относился к философам с большим уважением и деликатным вниманием. Между греческим воспитанием и римской гордостью был заключен тесный союз. "Жить, как подобает римлянину, как подобает человеку, было мечтой всякого уважавшего себя; человека Марка Аврелия не было еще на свете; но нравственно он уже родился; идейное господство, из которого он вышел, уже вполне установилось. Конечно, древняя философия по временам бывала более великой в своей оригинальности, но она никогда так глубоко не проникала в жизнь и в общество. Различие школ почти стерлось; общие системы были оставлены. Поверхностный эклектизм, подобный тому, какой любят люди общества, стремящиеся поступать хорошо, был в моде. Философия становилась красноречивой, литературной, проповеднической, заботясь более об улучшении морали, чем об удовлетворении любопытства. Масса людей делала ее правилом и даже законом своей внешней жизни. Музоний Руф и Артемидор были настоящими исповедниками своей веры, героями стоической добродетели. Евфрат Тирский представлял идеал философа, светского человека. Его личность была полна очарования, манеры он имел наиболее изысканные. Дион Златоуст создал конферондии, похожие на проповеди, и приобрел огромный успех, никогда не сходя с наиболее высокого тона. Добрый Плутарх писал для будущего "Мораль в действии", полную здравого смысла, честности, и представлял греческую античность мягкой и отеческой, мало похожей на действительную (блиставшую красотой, свободой и гением), но лучше приспособленной к действительным потребностям воспитания. Эпиктет проповедовал то, что вечно, занимал место рядом с Иисусом, не на золотой горе Галилеи, освещенной солнцем царства Божия, но в мире идеала безупречной добродетели. Без воскресения, без химерического Фавора, без царствия Божия, он проповедовал жертву, отречение и самопожертвование. Он был восхитительной снежной вершиной, которую человечество созерцает с некоторым ужасом на своем горизонте; у Иисуса была более приятная роль - бога среди людей; улыбка, веселость, прощение ему были дозволены.