Борцы - Борис Порфирьев

— Ох, удивил! Да знаешь ли ты, что Ленин ещё пять лет назад писал в газете «Пролетарий», что «господин Гучков» — человек не совсем глупый, что он мечтает после окончательного поражения революции взять власть в свои руки, чтобы соединить «деловой буржуазный либерализм» с беспощадными полицейскими репрессиями против недовольного народа, ибо иначе они (а Ленин так и говорил: они, то есть гучковы, романовы, столыпины)… иначе они потеряют свои помещичьи владения, остатки своего благосостояния… И разве не так и вышло? Разве Гучков, завоевав авторитет своей позой, не добился поста председателя Государственной думы? Отстаивая таких людей, как Гучков и Милюков, ты скатываешься на позиции ренегата Изгоева, который в «Вехах» заявил, что в Государственных думах огромное большинство депутатов, за исключением трёх–четырёх десятков кадетов и октябристов, не обнаружило знаний, достаточных для того, чтобы управлять Россией.

— И правы «Вехи», утверждающие это!

— Нет, дорогой мой. Если ты идёшь по дорожке этих предателей и клеветников, ты попадёшь в лагерь хозяев, так как у интеллигенции один путь: или с хозяевами, или с пролетариатом.

— Хозяева… Пролетариат… Ах, как мне это надоело! — вскрикнул Коверзнев. — Как это нелепо — делить мир на хозяев и их рабов! Не те и не другие двигают его. Мир развивается благодаря талантам. Тарас Шевченко был крепостным, то есть рабом, а Лев Толстой — графом, то есть хозяином… Пушкин был камер–юнкером, а Михаил Ломоносов — мужиком…

— И не думаешь ли уж ты, — спросил раздражённо Смуров, — что ты — талант и двигаешь мир?

— Думаю, думаю! — чуть ли не в истерике выкрикнул Коверзнев. — И буду пропагандировать силу и красоту! Буду прививать народу вкус! Буду восстанавливать традиции древней Эллады!

32

Всего четыре месяца назад Никита Сарафанников работал грузчиком на вятской пристани, ходил в холщовых штанах, лаптях и онучах. Сейчас на нём ловко сидела пиджачная пара, волосы от левой залысины были расчёсаны на аккуратный пробор, на ногах поблёскивали штиблеты стоимостью в восемнадцать рублей. Перед ним заискивали гвардейские офицеры, присяжные поверенные и дамы из общества. Знакомством с ним гордились, а открытки с его изображением покупали нарасхват. Вместе с Коверзневым он успел побывать в опере и филармонии, был на вернисаже в музее и на проповеди модного священника в Казанском соборе. На него столько всего сразу навалилось, что у другого бы закружилась голова. С ним же этого не случилось потому, что он не пытался разобраться во всём, что слышал. Ему не было дела до «прыжка Пантеры» и до Гришки Распутина. Он знал одно: зарядку, чемодан с галькой, умение побороть страх при выходе на манеж. Это давало славу. Это давало деньги. А с тем и другим было легко и приятно жить. Он мог обедать в лучших ресторанах и заказывать одежду у лучших портных. Он даже мог посылать часть денег своему дяде. Это было так же приятно, как приобретать новую вещь; может, даже приятнее. Такая жизнь его вполне устраивала.

Тем большую неприязнь у него вызывали поучения Смурова. Несколько дней подряд они оставались с ним с глазу на глаз, и Тимофей Степанович расспрашивал его о жизни и давал советы. Говорил Смуров осторожно, тщательно подбирая слова, с паузами, и всё было понятно в его речах, но шло вразрез с тем, что для Никиты уже было решённым.

— Боюсь, не превратился бы ты в буржуя, — сказал он как–то Никите. — Отрываешься ты от своего брата — грузчика… Мне Ефим говорил, что тебя на родине любили земляки за то, что ты заступался… за правду… Не боялся постоять за неё. И был честным и прямодушным… И в цирке публика любит тебя за то, что ты не идёшь ни на какие сделки ради денег… Так тебе и надо держаться. Только тебе, вероятно, и среди публики надобно видеть своих… друзей, что ли… Видишь ли, борьба, сама по себе, потому так и нравится простому люду, что сейчас, — в период, когда царь вешает всех подряд, — она напоминает народу о… силе русских людей, о непокорности, о желании сопротивляться, о возможности бороться, постоять за себя… И не только простой народ так думает… Но и студенты, гимназисты, многие из интеллигентов… Но, видишь ли, есть такая публика, которая ходит на борьбу, потому что это модно, потому что за любованием красивым телом… животной красотой… она забывает о кошмаре действительности… Так вот ты только, брат, будь с первыми, а не со вторыми. Боюсь я всё–таки, чтоб не купили тебя вторые, не соблазнили своими «радостями жизни» — не ищи у них славы, ищи её у народа…

Смуров прошёлся по комнате, качнул пальцем Нинин веер, висящий на косяке, помолчал. Потом спросил, показав на книжку, подаренную Никите Коверзневым:

— Так понравилась она тебе?

— Понравилась, — ответил Никита и почесал за ухом‑

— Что ж, Геракл был хороший парень… Он ведь такой был, что всех угнетённых защищал, а сила–то у него была, как у тебя. Вон и Валерьян об этом пишет… Недаром о нём греческий народ предания сохранил, как наш народ об Илье Муромце… А я тебе о других таких же героях дам почитать. Например, о Спартаке. Не слыхал о таком?

— Нет.

— Ну‑у, это, брат, был человек, скажу тебе! Он всех рабов объединил да и двинул их на своего императора… вроде как на нашего Николая в декабре девятьсот пятого… Задал ему жару!.. Вот тебе надо о каких людях читать. И вообще тебе учиться надо, а то вон купил себе на зиму каракули, а пишешь тоже каракулями. Учти: у тебя положение такое — сломают тебе на манеже руку, и прощай цирк; да и грузчиком работать не сможешь. Вот и останешься не у дел.

У Никиты кровь прилила к вискам, хотелось сплюнуть через правое плечо, как это он привык делать, но он постеснялся. Особенно он обиделся из–за каракулей. Он показал их Смурову от чистого сердца — вещь хорошая, досталась дёшево, по случаю, а хорошая вещь — это всегда деньги, как учил его Макар Феофилактыч — родной дядя; если не придётся шить шубу, шкурки всегда можно продать выгодно…

Хотелось думать о Смурове плохо: неудачник, ввязался в политику, сейчас не может выпутаться, поэтому и брюзжит.

Никита с радостью встретил Коверзнева и ещё с большей радостью выслушал, как он отчитал Смурова. «Надо быть дураком, думал Никита, чтобы не понять Валерьяна Павловича. Конечно, какое дело человеку до миллионов других, когда он сам себе помочь не может? Действительно, стань Никита инвалидом, как пророчит Тимофей Степанович (тьфу–тьфу!), поможет ему тогда революция?..»

Коверзнев волновался, кричал на Смурова. В конце концов он вскочил, поправил у зеркала свой бант, приказал Никите одеваться.

Вечерело; над Немецким и Армянским кладбищами тяжело кружили галки; за деревьями садилось огненное солнце; фабричные дымы висели в воздухе неподвижно.

Коверзнев шагал, заложив руки глубоко за спину, играл тростью, ворошил ногами сухие листья, насвистывал. На перилах мостика через Смоленку сидели мальчишки. Увидев Никиту с Валерьяном Павловичем, они ринулись навстречу к ним с криками. Никита подхватывал их на руки, хлопал по плечу, называл по именам.

Когда свернули на Малый проспект, Коверзнев спросил отрывисто:

— Помнишь Леонида Арнольдовича Безака?

Никита припомнил длинную сухую фигуру художника, с которым познакомился в день приезда в Петербург.

— Да.

— Идём к нему. Он тебя звал. Вся семья — твои поклонники. У них бывают интереснейшие «пятницы». Собираются художники, писатели, артисты. Один раз была даже великая княгиня. Сегодня там медиум Цайтоллос. Это такой человек, который разговаривает с потусторонним миром, с душами умерших.

У Никиты от удивления открылся рот, Коверзнев же продолжал:

— Это, конечно, обман. Однако многие заверяют, например сам Леонид Арнольдович, — и, потянувшись к Никитину уху, шепнул: — Царь с царицей верят. Это по их желанию приехал в Россию Цайтоллос.

Сообщив это, Коверзнев засвистел. До самой Пушкарской он насвистывал два мотива. Никита знал оба: «Ой–ра» и «Трансвааль».

Дом был огромный, серый. С лёгким шипением скользил лифт, тянул за собой резиновую кишку. Никита не привык к этой штуке, но стоял невозмутимо — знал, что их прокатит лифтёрша, а если она останется внизу, Валерьян Павлович расправится сам с замками и кнопками.

Когда поднимались, он отсчитывал этажи, заглядывал через голову Коверзнева и лифтёрши на просторные лестничные площадки.

Стоп. Клац! — щёлкнула металлическая дверца. Коверзнев впился пальцем в кнопку электрического звонка. Дзинь,

— Гав–гав–гав, — залилась за дверью собака.

— Шантан, фу! — распахивая дверь, отпихивая собаку, говорил длинный Безак. — Валерьян Палыч, душка! Молодцы, что пришли раньше гостей. Дорогой чемпион! Рад вашему приходу. Девочки, Юрик! Пришёл ваш долгожданный Сарафанников!

Коверзнев сунул трость горничной, фамильярно потрепал её по щеке, наклонился над рукой стройной гимназистки, шутливо поцеловал ладонь её сестре, пошёл с распростёртыми объятиями навстречу хозяйке.