Секта. Роман на запретную тему - Алексей Колышевский

– Иди, – говорит сатана, – сюда. Мой ты отныне, и душа твоя ко мне отойдет по праву.

А праведник ему и говорит как ни в чем не бывало:

– Это с какой еще радости?

– Как же, – изумился черт, – да ведь ты только что наблудил!

А праведник ему:

– Брешешь ты, козлиная голова. Не было такого.

На черте аж шерсть дыбом встала!

– Да ты что, – орет, – за дурака меня держишь разве! Как это не было, когда было!

А тот ему – нет, и все тут!

И препирались они с утра до самого вечера, и до того святой задурил черту голову, что тот с досады вдарил оземь копытом и провалился к себе в ад. Один. А праведник пошел своей дорогой и, говорят, в рай все-таки попал.

Гере рассказ понравился. Он одобрительно покивал, отхлебнул чаю и изрек:

– Вселяет надежду. У меня, правда, совсем непохожая жизнь. Тот святоша единожды согрешил, а я не сделал в жизни ничего, что не являлось бы грехом. Такой сволочи, как я, поискать… Ладно, чего тут долго рассусоливать? Пора мне. Спасибо за чай и доброе слово. Вале, как проснется, объясните, что не хотел ее будить.

– А кто тут, по-твоему, спит? – Валя стояла, прислонившись виском к дверному косяку. Глаза ее были прищурены спросонья, а голос чуть хрипловат. – Вы чего это здесь чаи без меня гоняете?

Не дождавшись ответа, она вошла в кухню, подошла к столу, взвесила в руке чайник и, убедившись, что он пустой, налила воды и поставила его на плиту. Искоса поглядев на Геру, спросила:

– Позавтракал? Как тебе мои пироги?

– Они просто крышесносны. В смысле, они великолепны! Спасибо тебе, – он немного помедлил, – за все тебе спасибо.

– Ты так говоришь, будто собираешься в кругосветное плавание в ореховой скорлупе, из которого точно никогда не вернешься. Хотя, наверное, так и есть… – Она вдруг вся как-то сжалась и отошла в угол. – Ну чего… Мне бабке пора укол делать. Небось слышал, что она тут несла? – Видя, что он никак не реагирует, Валя без особенных церемоний продолжила: – Пока, что ли? Не болей. Да! Вот постой-ка, – она взяла у бабки тот самый кругляш на шнурке и протянула Герману, – на вот тебе на память. Может, вернуться захочешь – он обратно тянет, к хозяйке.

Гера очнулся, рассеянно сгреб со стола сдобные крошки в маленькую кучку, подровнял ее пальцем:

– Давай. Может, и захочу. Пока.

И быстро, не глядя на Валю и бабку, ожидавшую укола, вышел прочь из чистенькой квартиры с синими оконными рамами.

…Два тяжелых забрызганных грязью немецких внедорожника выехали прямо на взлетно-посадочную полосу иркутского аэропорта и остановились возле небольшого «Боинга». Человек в плаще выскочил из первой машины, подбежал к точно такой же, остановившейся сзади, и плавно распахнул заднюю дверцу:

– Приехали, Геннадий Артемович. Просыпайтесь.

– Да я не сплю, просто с закрытыми глазами лучше думается. Машины на мойку загони, старая грязь мешает. – Голос был очень низким, грубым и мощным. Такой голос может быть у оперного баса или навсегда осипшего на промозглом ветру такелажника. Принадлежал голос министру энергоресурсов России Геннадию Сушко. Он выгрузил из просторного салона внедорожника свое большое тело и двинулся к трапу самолета. Человек в плаще проводил его взглядом, отметив про себя, что шеф еще больше раздобрел: спина шириной с футбольное поле, ноги, точно колонны Исаакиевского собора, и весь он, Сушко, такой же монументальный, кажущийся недвижимым, так как ожидать от этой горы из плоти движения не стоило. Когда министр принялся подниматься по трапу, то лестница явственно заскрипела под тяжестью этого мастодонта. Сушко преодолел два десятка ступеней с трудом: с него градом валил пот, весь лоб покрыли крупные капли пота, но он все же нашел в себе силы, дойдя до самой верхней площадки, развернуться и помахать «плащу»:

– Спасибо за работу, до встречи.

Человек в плаще почтительно поклонился:

– Рады стараться, господин министр.

…Самолет вырулил на взлетную полосу и сразу, без задержки, разогнался и взлетел. «Плащ» проводил его взглядом и, дождавшись, когда проблесковые маячки «Боинга» исчезнут в низких байкальских облаках, подошел к первой машине. Перед тем как сесть в нее, он повернулся спиной так, что сидевшие внутри не могли видеть его рук, нащупал висевший под плащом компактный пистолет-пулемет и перевел затвор в боевое положение. Сел рядом с водителем и сказал:

– Поехали на дальнюю заимку. Мне с вами рассчитаться надо, а ваши деньги как раз там лежат.

…В самолете Сушко в изнеможении откинулся на спинку удобного кресла, обитого светлой кожей. Он плохо переносил и взлет, и посадку: закладывало уши и подташнивало. Как только самолет набрал высоту, а пилот перевел турбины на обычный режим работы, Сушко вызвал стюарда и попросил для себя стакан водки. В его руке хрустальный стакан казался игрушкой из кукольного набора, он опрокинул его содержимое в себя и даже бровью не повел. Затем распорядился, чтобы его никто не беспокоил, закрыл свой отсек изнутри, вернулся на прежнее место и достал из внутреннего кармана тетрадь. Открыв ее, принялся читать, водя пальцем по выцветшим чернильным строчкам. Губы его были вначале плотно сжаты, но вот рот ощерился в злобной улыбке:

– Когда же ты только подохнешь, товарищ генерал? Дай только топор найти, который тебе сзади по шее вдарит. Ты не думай, Торпеда, я все красиво сделаю. Не поймешь, когда земля под ногами загорится.

…Герман без остановки проехал Кострому и к десяти часам утра въехал в Судзиславль – древний русский город со славной историей. И хотя Кленовский никаких фактов из истории этого города не знал, он, тем не менее, остановился и вышел из машины, поглядел по сторонам, полюбовался усадьбой какого-то купца, церковью и сокрушенно вздохнул. Было от чего: уцелевшие памятники города, помнившего еще Иоанна Грозного, находились, как и подавляющее большинство наших милых «городков с историей», в полуразрушенном состоянии. Привыкший к ухоженным замкам Франции, великолепию старой Испании, роскоши итальянских палаццо, Герман смотрел на эту жалкую остаточность пропитой русской славы и вдруг впервые в жизни почувствовал стыд. Нет! Не сарказм, свойственный национальному духу в виде «да уж, такая страна, что же вы хотите?», а именно стыд. Стыд перед теми, кто создавал этот городок восемь столетий назад, перед теми, кто жил здесь когда-то, строил, любил… И вот теперь все старания огромного количества людей были преданы, разбиты, с творений осыпалась штукатурка, и стены, прежде белые, гордые, теперь были разве что не полностью скрыты под грудами мусора, изрисованы уродливыми образчиками современной наскальной живописи постмодерна – граффити – и унижены.

Поймав в себе кометный хвост этого незнакомого ему ранее чувства, Гера, склонный к самоанализу, заправил бензобак «уазика» и, меланхолично вращая рулевое колесо, поехал прочь из этого города разбитой славы. «С чего это вдруг я так распереживался? Это всего лишь еще один маленький городишко с руинами, которые никому не интересны». Затем некоторое время его внутренний голос бубнил что-то малоразборчивое, как будто радиостанции не хватало правильного диапазона и слова невозможно было различить из-за треска помех. Потом вдруг совершенно отчетливо внутренний голос произнес:

– Зато в таком же вот городке живет Валя, добрая и рыжая.

На это возразить было нечего. Гере неожиданно захотелось увидеть ее, причем настолько, что он был в шаге от того, чтобы развернуть машину и вернуться в квартирку медсестры. Но Гера заглушил в себе внутренний голос и погнал машину дальше…

…Преодолев еще сотню километров разбитой после зимы дороги, он свернул с этого все же приспособленного хоть для какой-то езды шоссе на узкий, при царе Горохе укатанный проселок, весь в ямах и торосах сбитого грузовиками асфальта. Возле указателя с надписью «Затиха» стоял какой-то мужик. Вернее, не стоял, а подпирал столб указателя и при этом ухитрялся выписывать ногами неописуемой сложности фигуры. Из его позы было понятно, что мужик пьян до предпоследней степени и вот-вот его настигнет последняя, когда мать-земля поднимется и хлопнет его по лбу. Из кармана мужика торчало горлышко «маленькой», а лицо его отражало сосредоточенную борьбу с самим собой. Больше ни одной живой души, пригодной в советчики, поблизости не обнаружилось, и Гера остановился возле самого указателя.

– Эй, брательник! Ты местный?

Мужик поглядел на Геру с вызовом. Видно было, что он изо всех сил пытается сосредоточиться. Наконец ему это удалось, и заплетающимся языком мужик ответил:

– А хоть бы и так? Ну местный, и что?

– А раз местный, то скажи, где тут у вас находится… – Гера немного замешкался, пока доставал из машины карту. – Где-то мне тут генерал примечаньице записал? Ага, вот, «красный кирпичный дом, один на всю деревню»?

Вопрос заставил пьяницу распрямиться и побледнеть. Гера даже подумал, что того сию секунду хватит удар, настолько сильно изменился его случайный собеседник. Мужик выпучил глаза, широко раскрыл рот и, прохрипев что-то невнятное, пустился наутек. Бежал он, смешно подпрыгивая, словно под ногами его был пол общественного туалета или минное поле и мужик то ли боялся наступить в чужое дерьмо, то ли подорваться к чертовой матери. Геру озадачила такая реакция, но так как вокруг по-прежнему никого не было, то он въехал в Затиху, не имея представления о расположении нужного ему дома и надеясь, что с его поисками не возникнет особенных проблем. Так и вышло: вся деревня состояла из двух улиц и примерно сорока избушек разной степени ветхости. На окраине, в трехстах метрах от последнего покосившегося строения, обнесенный воистину крепостным забором, стоял очень большой трехэтажный дом из красного кирпича. Крыша дома была медной, и вообще эта постройка представляла собой типичный образчик новорусской архитектуры периода начального накопления капитала: дорого, кондово и без особенных затей. Этот дом выглядел неестественным бельмом и словно нарочно был построен именно здесь, посреди запустения и нищеты, чтобы держать население в постоянном состоянии классовой ненависти. Впрочем, кроме того пьяницы, Гера не увидел во всей деревне ни одной живой души. Обе улицы были пустынны, и мужика нигде видно не было. Медленно проезжая через деревеньку и смотря по сторонам, Гера понял, в чем дело. Деревенские домики были давно брошенными, нежилыми. Их окна, местами выбитые, местами заколоченные, смотрели на дорогу сквозь гнилые доски заборов, а огороды заросли сорной травой и крапивой.