Станешь моей? - Елена Лабрус

уже давно загублена, пуста и бессмысленна.

– И всё же эта девочка тебе не безразлична. Зачем? Зачем ты опять решил залезть в эти долги?

– Мне кажется, ты должна радоваться. Шоу продолжается, – широко развожу я в сторону руки, вплёскивая из бутылки бурбон. – Всё работает. Адам на сцене, в свете софитов. Эван считает денежки. Всё как всегда.

– Адам, моя жизнь – не только это шоу. Да и твоя – тоже. Закончится эта работа, я найду другую. И ты найдёшь. Уезжай!

– Нет, Элен. Я не ты, – ставлю я на стол бутылку, вытираю руку о рубашку. – Для меня это уже давно не работа. И это всё же мой дом. Здесь я родился. Здесь и останусь.

– Эван не обеднеет, если заплатит за операцию ребёнку со своего кармана. Да хоть десяти, хоть ста детям заплатит – не обеднеет. С его миллиардами эти миллионы как медяки в кармане.

– Вот только поэтому он никогда ничего бескорыстно и не делает.

– А ты снова продаёшь себя в рабство, – сокрушённо качает она головой.

– Это не рабство, Элен. Это мой долг с большой буквы. И только мой. Мой грех. Моя вина. Я задолжал этой девочке так много, ей, её брату, её семье, что я только своей жизнью и могу это искупить.

– Не нравится мне твоё настроение, – встаёт она. – А кто принёс тебе эту вырезку про отца Евы?

– Да никто, она практически всегда была на глазах, ещё с дня кражи. Просто я не интересовался. А вчера наткнулся. В бумагах Рене.

– Значит, Рене?

– Рене, Сандра, ты, какая разница! Суть не в этом. А в том, что он бы меня всё равно не отпустил, – рука тянется к бутылке, но передумываю, тоже встаю. – Понимаешь? Всё равно бы не отпустил.

– Да, – уверенно кивает она, а потом морщится, глядя на меня. – Вот только он мог бы просто сказать, что твой долг ещё не отработан. Но он этого не сделал. Почему? Зачем такие сложности?

– Потому что иначе для него жизнь скучна. Странно, что ты этого ещё не поняла, Элен, – смотрюсь я в зеркало. Пыльный мятый смокинг. Грязные босые ноги. Щетина.

Тру небритую щёку. Как пришёл вчера после встречи с Евой. Так и не раздевался. И не ложился. Так всю ночь и брожу как пугало.

– Давай, прими душ. Выспись. А потом подумай об этом, Адам: не погорячился ли ты. Но не раньше. У тебя именно на это и есть три дня.

– Я уже всё решил. И первый транш в больницу уже отправлен.

– Я в курсе. И что ты согласился отработать за это сам, честным трудом, в поте ягодиц, как всегда. Ведь это я должна расписать программу до последнего дня шоу.

– И всё учесть, – поднимаю я палец. – Все самые сокровенные желания наших любимых ВИП-клиентов.

– Да, да. Так что иди проспись, жеребец, – усмехается она. – Ты мне нужен.

– Прости, Элен, но моё сердце отдано работе, – прижимаю я руки к груди. – Между нами ничего не может быть.

– Паяц, – качает она головой и уходит, оставляя меня одного.

И я бы рад подумать ещё хоть над чем-нибудь, но не могу.

Я устал, я пьян, я всю ночь не спал. Я принял самое трудное решение в своей жизни и просто не способен больше думать.

Смыв с себя пыль, пот и грязь я заваливаюсь спать. В надежде увидеть сон, в котором был бы другой исход этой истории. Где, думая о будущем, я мог бы сказать: всё будет хорошо. Где все счастливы, а моя девочка, мой нежный смешной котёнок, останется со мной.

Глава 29. Ева

Хорошо, что я себе никак не представляла, как выглядит эта «фабрика», потому что представить себе объёмы и количество аквариумов, мимо которых мы шли, мне бы всё равно не удалось.

И огромные в два человеческих роста, и совсем низкие и маленькие, установленные на столах, и ставшие непроизвольной частью берега, и, наоборот, обособленные, поддерживающие строго необходимую температуру и состав воды – все они поражали воображение, впечатляли и ужасали одновременно.

– Это самая ядовитая рыба на планете – бородавчатка или рыба-камень, – поясняет наш экскурсовод, так же как мы наряженная в бахилы, а ещё шапочку и халат из спандбонда жизнерадостного нежно-голубого цвета, который Кейт, приторно растягивающую губы в улыбку, делает похожей на сахарную вату на палочке.

– Какая лапочка, так и хочется потискать, – сюсюкает она, глядя на нечто похожее на кучу цветного мусора, надменно взирающее на нас из-за стекла мутным глазом, и заставляя Эвана, что один сопровождает нас без униформы, выразительно скривиться в очередной раз.

Если так и дальше пойдёт, к концу экскурсии парень явно заработает себе паралич лицевого нерва, так как буквально каждое открывание рта Кейт сопровождает этой кривой усмешкой.

– Укол любого из её тринадцати иглоподобных шипов настолько болезненный и мучительный, что жертвы просили отрезать им конечность или убить, – уточняет наш гид, поворачиваясь к Эвану.

– Ощущение, что сначала по каждому суставу бьют кувалдой, а потом ещё ногой по обеим почкам, – улыбается он.

И пока Кейт замирает словно на неудачном кадре, запечатлевшим её с выпученными глазами, гид добавляет, что в Астралии противоядие от укола этой твари является одним из самых часто вводимых, благодаря чему за сто лет нет ни одного смертельного случая.

– А ты сделал это нарочно или получил укол нечаянно? – оцениваю я довольное лицо Эвана.

– Я бы сказал, скорее в целях научного эксперимента, чем ради чистого экстрима. Да, Жюли? – стучит он по стеклу. На что сварливая рыба недовольно поднимает хвостом муть и отворачивается.

«Боже, он же на всю голову больной», – думаю я практически всю экскурсию, глядя как Эван разговаривает с этими тварями. Мурлычет над синекольчатым осьминогом, яд которого в тысячу раз сильнее цианистого калия.

– То есть в этом тщедушном создании размером с яйцо достаточно яда, чтобы убить больше десяти взрослых людей? – уточняю я, поделив одно на другое услышанные от гида цифры.