Тайны московских монастырей - Нина Молева

…Есть в Москве уголок, который вызывает совсем особенное ощущение. Пречистенские ворота – со всеми приметами современного города. Станция метро. Карусель троллейбусов. Нескончаемый поток щегольских иномарок. Газон на месте исчезнувших старых домов. Открытые реставраторами и тут же превращенные в выставочно-ресторанный комплекс палаты XVII века. Притулившийся на ходу памятник идеологу учения, в которое, так и не вчитавшись, просто перестали верить. Бетонно-пластиковый монолит храма Христа Спасителя, с росчерками подъездных путей, рядами «секьюрити», множеством непонятного стиля и назначения фонарей. И щемящее чувство пустоты.

Недавно снесенный угловой дом, на стыке Остоженки и Пречистенки, первая московская квартира Василия Ивановича Сурикова. В ней он работал над первым и единственным в своей жизни заказом – для «Христа Спасителя». Здесь родился сюжет одного из лучших полотен художника – «Боярыни Морозовой».

В некогда стоявшем на месте храма Христа Алексеевском монастыре пытали женщин-узниц. В XVII столетии. Сюда привезли на мучения 19 ноября 1671 года сначала княгиню Авдотью Прокопьевну Урусову, потом ее сестру Федосью Прокопьевну Морозову. Боярыню. Чтобы страхом и болью заставить отречься от своей веры. А у ворот монастыря стояли толпы москвичей. В топкой грязи. На остром ветру. Под секущей до слез порошей. Многие на коленях. И ждали с трепетом душевным, кто победит в неравном поединке: палачи или узницы. Княгиня и боярыня не покорились. Они так и остались в народной памяти символом бунта против насилия, против своеволия власть имущих, олицетворением способности человека до конца выстоять за свободу своего духовного мира. Какой же была она в действительности – героиня суриковского полотна?

На первый взгляд особых заслуг за немолодым Глебом Ивановичем Морозовым, взявшим за себя вторым браком семнадцатилетнюю красавицу Федосью Соковнину, не числилось. Но боярином, как и оба его брата, был. С незапамятных времен владели Морозовы двором в самом Кремле, на взрубе, неподалеку от Благовещенского собора. Их предок Григорий Васильевич получил боярство в последние годы правления Ивана Грозного. До Смутного времени владел двором кремлевским Василий Петрович Морозов, человек прямой и честный, ставший под знамена князя Пожарского доверенным его помощником и соратником, не таивший своего голоса в Боярской думе, куда вошел с первым из Романовых. В Кремле же родились его внуки Глеб и Борис, которому доверил царь Михаил Федорович быть воспитателем будущего государя Алексея Михайловича.

Здесь уже нужна была не столько прямота, сколько талант царедворца: и нынешнему царю угодить, и будущего, не дай господь, не обидеть. Воспитание венценосцев – дело непростое. Борис Иванович всем угодил, а чтобы окончательно укрепиться при царском дворе, женился вторым браком на родной сестре царицы Марьи Ильиничны – Анне Милославской. Так было вернее: сам оплошаешь, жена умолит, золовка-царица в обиду не даст, племянники – царевичи и царевны – горой встанут. Милославских при дворе множество, дружных, во всем согласных, на выручку скорых.

Да и брат Глеб не оплошал – жену взял из соседнего кремлевского двора князей Сицких, владевших этой землей еще во времена Ивана Грозного, когда был их прадед женат на родной сестре другой царицы – Анастасии Романовны.

Правда, с опалой Романовых, которых Борис Годунов обвинил, будто решили они извести колдовскими корешками всю его царскую семью, с того самого страшного 1600 года многое изменилось. Все равно добились Романовы власти, а добившись, не забыли и пострадавшей из-за них родни. К тому же Сицкие продолжали родниться с Романовыми. Один из них – князь Иван Васильевич женился на сестре патриарха Филарета, родной тетке царя Михаила. Зато после кончины первой своей боярыни мог себе позволить Глеб Морозов, отсчитавший уже полсотни лет, заглядеться и просто на девичью красоту, посвататься за Федосью.

Теперь пришло время радоваться Соковниным. Хоть и не клали себе охулки на руку на царской службе, все равно далеко им было до царских приближенных Морозовых. Разве что довелось Прокопию Федоровичу дослужиться до чина сокольничего, съездить в конце 1630 года посланником в Крым да побывать в должности калужского наместника. Но замужество дочери стоило многих служб.

Церковь Воздвижения. Фото 1901 г.

И не только мужу пришлась по сердцу Федосья. Полюбилась она и всесильному Борису Ивановичу, и жене его, царицыной сестре, да и самой царице Марье Ильиничне. Собой хороша, нравом строга и наследника принесла в бездетную морозовскую семью – первенца Ивана.

Любила ли своего Глеба Ивановича или привыкла к старику, ни о чем другом и помыслить не умела, тосковала ли или быстро притерпелась? Больше молчала, слова лишнего вымолвить не хотела. А ведь говорить умела, и как говорить! Когда пришлось спорить о своей правде, о том, во что поверила, во что душу вложила, проспорила с самим митрополитом восемь часов: «И бысть ей прения с ними от второго часа нощи до десятого». Может, и не убедила, не могла убедить, да ведь говорила-то к делу, возражала. Переспорить ее не сумели.

Может, в упорстве своем похожа была Федосья на тех далеких своих дедов баронов Икскюлей, которые, повздорив со шведским королем, предпочли уйти на службу к Ивану Грозному, перешли в православие, чтобы навсегда отречься от обидчика, и прикипели сердцем и верностью к новой земле, хоть бунтарского нрава и не уняли.

Сын того первого, взбунтовавшегося барона фон Икскюля – Василий, полковой голова в русских войсках, и дал своим потомкам фамилию по полученному им прозвищу – Соковня. Василий Соковня. Потомки обрусели, титулом пользоваться перестали – не было такого в обычаях Русского государства, но с гордостью фамильной не расстались, держались дружно, друг от друга не отступаясь. Вот и около Федосьи встала и сестра Евдокия, ставшая княгиней Урусовой, и братья – Федор и Алексей. Не отреклись, царского гнева и опалы не испугались. Остался в их роду бунт против тех, кому принадлежала власть. Тот же брат Алексей был казнен в 1697 году Петром I за то, что вместе с Иваном Циклером решил положить конец его царствованию, а брат Федор, несмотря на полученный боярский чин, оказался в далекой ссылке. Позже, во времена Анны Иоанновны, не кто иной, как Никита Федорович Соковнин поплатится за сочувствие Артемию Волынскому, за планы переустроить власть на свой – не царский образец.

Покорство – ему в соковнинском доме, видно, никто Федосью Прокопьевну толком не научил. Пока жила с мужем, воли себе не давала. Но в тридцать овдовела, осталась сам-друг с подростком-сыном, тогда-то и взяла волю, заговорила в голос о том, что и раньше на сердце лежало, – о правильной вере.

И потянулись к Федосьиному двору в переулке на Тверской, сразу за нынешним Театром имени Ермоловой, сторонники раскола. Пошел по Москве слух с новой праведнице и проповеднице. Может, не столько сама была тому причиной, сколько протопоп Аввакум, вернувшийся из сибирской ссылки и поселившийся в доме покойного боярина Глеба Морозова. «Бывало, сижу с нею и книгу чту, – вспомнит протопоп, – а она прядет и слушает». Вот только откуда пришло к ней сомнение в истинности привычной веры, убежденность в правоте, бунт против никонианских затей исправления иконописания, богослужебных книг, самих по себе церковных служб?

Бунтовали крестьяне. Бунтовали горожане из тех, кто трудом изо дня в день добывал пропитание и хлеб. Бунтовали окраины. С утверждением никонианства исчезал последний призрак свободы. Двоеперстие становилось правом на свою веру, благословляло душевный бунт против неправедных земных владык. Какое дело, чем разнились правленные и неправленные книги, – главным было неподчинение. В завзятости споров скрывалось отчаяние сопротивления, с момента зарождения своего обреченного на неудачу и гибель. Машина разраставшегося государства не знала пощады в слаженном скрипении своих бесконечных, хитроумно соединенных шестеренок и колес.

Но что было здесь делать боярыне, богатейшей, знатной, одной из первых при царском дворе и во всем Московском государстве? Какие кривые завели ее на эти дороги? Ослепленность верой? Но никогда при жизни мужа особой религиозностью Федосья не отличалась. Жила как все, поступала как иные. Или сказало и здесь свое слово время – желание понять себя, обо всем поразмыслить самому? Человек XVII века искал путей к самому себе, и разве всегда эти пути были очевидными и прямыми?

И еще – сознание собственной значимости. Аввакум скажет – гордыни: «Блюдия самовозношения тово, инока-схимнкца. Дорога ты, что в черницы попала те, грязь худая. А кто ты? Не Федосья ли девица преподобномученица. Еще не дошла до тое версты». И сам же испугается своей правды: как-никак боярыня, как-никак не простой человек – «Ну, полно браниться. Прости, согрешил».