Дела семейные - Рохинтон Мистри

— Ужасная история, — отозвался Готам, — но нам не подойдет.

— Почему?

— Нам нужна городская тематика. По сути, мы обязаны разъяснять городской бедноте ужас ее положения.

— Да и с самим сюжетом проблемы, — добавил Бхаскар, — если это трагедия, то кто здесь трагический герой, в чем его роковая ошибка, его гамартия? И зрительская реакция: какую форму примет катарсис зрителя? Все эти вопросы требуют проработки.

Вилас только глаза закатил.

— Слушайте, зрители будут сострадать и негодовать по поводу варварских обычаев и кастовой системы в целом. Этого что, недостаточно?

Журналисты покачали головами и обменялись умудренными улыбками.

— Не сработает, поверь мне, — сказал Бхаскар. — Мы бы хотели, чтобы ты написал про Шив Сену. Это самая серьезная угроза нашему городскому обществу.

— Но не в лоб, — заторопился Готам, — иначе они зал разгромят.

— Попробуй написать в аллегорическом ключе, — предложил Бхаскар, — может быть, в форме притчи.

Йезад играл с солонкой, передвигая ее по столу.

— А что с родителями парня? Они должны были обратиться в полицию.

Заведенный журналистами, Вилас немедленно сорвал злость на Йезаде:

— Ты у нас прямо как иностранный турист-где же законность и правопорядок, у вас ведь демократическая страна! А то тебе не известно, как делаются дела в этой стране…

— Ты прав. — Йезад чувствовал, что свалял дурака. — Просто, когда слышишь о таких ужасах…

— Конечно! Когда люди ощущают свою беспомощность, они начинают разглагольствовать, чтобы почувствовать себя лучше. Или отрицают существование беззаконий.

— Бывают только отдельные случаи! — фыркнул Готам.

— Вот именно, — подхватил Бхаскар. — А вообще в Индии прогресс: спутниковое телевидение, Интернет, электронная почта, лучшие программисты в мире!

— «Хамара Бхарат Махан», наша Индия великая страна! — хихикнул Готам. — И не иначе! Есть лозунг — есть что повторять!

— Давайте я пример вам приведу, — начал Вилас. — Я тут недавно прочитал роман о чрезвычайном положении. Большая книга, полная ужасов нашей повседневной жизни. И полная жизнелюбия, смеха, чувства собственного достоинства простых людей. Правдивая на сто процентов — я смеялся и плакал, читая. А в большинстве рецензий автора обвиняют в пристрастности — нет, нет, все было не так уж плохо при чрезвычайном положении. Особенно стараются иностранные критики. Знаете, из тех, что приезжают в Индию на две недели и становятся экспертами. Одна баба, не помню, как зовут, такую муть опубликовала, пагаль, наверное, с головой не в порядке: защищает Индиру, защищает программу стерилизации мужчин, защищает все, что тогда творилось. Такую только пожалеть можно, даром что она профессор какого-то английского университета. Что делать? Люди боятся правды. Как Элиот писал: «Человечество не выносит реальность в больших дозах».

Он глянул на часы и торопливо допил чай. Ему и Йезаду пора было возвращаться на работу.

— Приятно было познакомиться, Йезад, — хором сказали журналисты. — Не пропадай, Вилас, и пиши для нас, обещаешь?

Пока Йезад расплачивался, из кухни донесся грохот бьющейся посуды и какофония взаимных обвинений. Мерван Ирани бросил ему сдачу, защелкнул кассу и двинулся в сторону кухни со всей быстротой, которую допускала его масса. Мясистые ручищи, свисающие по бокам, делают его похожим на баранью тушу на крюке, пришло в голову Йезаду.

— Невезуха, — заметил подошедший Вилас, — денек у него сегодня!

Вышли на улицу.

— Теперь ты понял, что я говорил тебе про этих актеров? Слишком псевдо все это для меня. Слишком все интеллектуально, реальную жизнь не видят. Цитата из Станиславского, цитата из Страсберга, отчуждение по Брехту: ни о чем другом говорить не могут.

Йезад, так и не пришедший в себя от истории с повешенными влюбленными, спросил, написал ли Вилас ответ на письмо из деревни. Нет, покачал головой тот, клиент был в полном шоке.

— Я деньги пытался ему вернуть, которые он мне заплатил вперед за чтение. Какая может быть плата за такие вести? Он отказался, сказал, что не желает экономить на смерти брата, задаром слушать известие о ней. Собрался ехать в деревню мстить за брата. Несчастный. Ну как ему объяснить, что жизнь — это не кино с Амитабхом Баччаном в главной роли! Что справедливость — это мираж!

— И что ты ему посоветовал?

— Написать семье, разделить с ними горе и гнев. Что еще? — Вилас вздохнул: — Одно дело — прочитать о такой трагедии в газетах, но, представляешь, приходит к тебе человек с письмом, ни он не знает, что в письме, ни я, а это весть об убийстве его младшего брата…

— И ты как доктор, узнавший, что его больной обречен.

— Хуже. Доктор, по крайней мере, может подготовить больного и его близких. А когда мне вручают письмо, я понятия не имею, что сейчас прочту. Глаза видят слова, губы произносят их — и я ничего не могу сделать, кроме как продолжить чтение.

— Ты тоже мог бы остановиться, сказать что-то типа: плохие вести, мужайся. Предупредить его, как доктора делают.

— Большая разница, Йезад. Доктор при этом не нарушает клятву Гиппократа. На самом деле, доброта и сострадание — это его врачебный долг. А если бы я попытался смягчить удар, подготовить к нему слушающего, это было бы предательством, злоупотреблением его доверием.

— Да брось ты! Доброта — предательство?

В тоне Виласа появилась запальчивость:

— Когда мне вручают письмо, это священный акт доверия. Я беру на себя обязательство прочитать елова так, как они были бы прочитаны его собственными глазами, будь он грамотен. И это нерушимый договор между нами: ни одно слово не может быть добавлено, выпущено или искажено.

— Слишком серьезно ты к этому относишься. В худшем случае это чуточка лжи во спасение.

— Есть вещи, к которым только серьезно и можно относиться! — Вилас повысил голос: наверное, со стороны могло показаться, будто эти двое ссорятся на ходу. — Маленькая белая ложь во спасение не менее пагубна, чем большая черная ложь. А смешавшись, они дают великую серость двусмысленности, общество оказывается в море аморальности, расцветают коррупция, все гниет, все приходит в упадок. Вот в такое время мы и живем. Все распадается, потому что никого не волнуют частности и ни к чему не стоит относиться серьезно.

Вилас почувствовал, что завелся сверх меры.

— Извини, Йезад, ты, наверное, думаешь, что я свихнулся на этих письмах. У тебя своих проблем хватает и без чужих семейных трагедий.

— Нормально, мои проблемы кажутся мелкими по сравнению.

— Ну, это сейчас! Вечером придешь домой, увидишь, как мучается тесть, как бьется твоя жена, начнешь думать, чего недодаешь детям, и бремя твое опять сделается тяжким. Горести мира не утешат тебя.

— Ну, спасибо, поднял ты мне настроение.

— Будешь еще в «Кубышку» играть?

Йезад нахмурился и пожал плечами:

— Не хотелось бы. Если на работе прибавят денег, не понадобится ходить к этой вещунье.

— Терпение, мой друг. Терпение внутри тебя, рупии мимо тебя. А ты мимо рупий. Смешно?

— До чрезвычайности. Внутри ли, снаружи ли — умные люди должны уметь заработать деньги, когда нужда прижимает.

— Не годишься ты на это. В жульнической-то культуре!

— Это почему?

— Потому, что так воспитан, потому, что веришь в порядочность и честную игру.

— Ты прямо как Капур с его белибердой насчет честности парсов.

— Это не белиберда. Мифы творят реальность. Штука в том, что были времена, когда жизнь в соответствии с определенными мифами сослужила отличную службу вашей общине. — А при нынешнем состоянии общества те же самые мифы могут сделать многих парсов неудачниками. Даже англичане знали, когда держаться в рамках мифа «это не крикет, старина», в смысле: не спортивно ведешь себя, — а когда ударить ниже пояса.

Оба рассмеялись, но Вилас все не унимался:

— Ясное дело, теперь им придется расстаться с «крикетом», поскольку крикет уже давно не крикет, а грязный бизнес с букмекерами, взятками и договорными матчами, которые разбивают сердца нам, крикетолюбивым жителям субконтинента.

— Значит, ты советуешь мне стать таким же мошенником, как все?

Вилас с усмешкой покачал головой:

— У тебя не получится. Попробуй, если хочешь. Все равно останешься игроком в крикет.

Крикет, крикет… Йезаду вспомнились времена, когда они с Нариманом смотрели все лучшие матчи на стадионе «Ванкхеде». Чиф был настоящим болельщиком, не пропускал ни одной отборочной игры или «Ранджит трофи». Какое наслаждение сидеть рядом с ним, слушать рассказы о великих игроках прошлого, о гигантах, которых он видел в деле еще на старом стадионе «Брабурн», — Лала Амарнатх, С. К. Наяду, Виджей Мерчант, Полли Умригар…

Воспоминания наполнили его сердце глубокой печалью — теперь Нариман беспомощно лежит в постели. Даже не в собственной постели.