За год до победы: Авантюрист из «Комсомолки» - Валерий Поволяев

– Ну что, Федор, чем мы отметим Пургина? Из наших редакционных шишей? – спросил главный у Серого, когда номер yжe был подписан и они остались вдвоем.

За окном темнела ночь, тускло подсвеченная уличными фонарями. Верхний свет главный выключил, оставил только настольную лампу, он любил, когда в кабинете стоял полумрак. «Когда включен весь свет, чувствуешь себя, как в аквариуме, – жаловался он, – из соседних домов видно, как я тут плаваю…»

– Придумал, – Данилевский взял два бокала и налил из остатков немного шампанского себе и немного главному, – перво-наперво пошлем его на месяц на юг, пусть отдохнет парень. За все время работы в редакции он ни разу не был в отпуске!

– Ого! – ужаснулся главный. – Куда же смотрел заведующий военным отделом?

– Туда, куда и ты, – отрезал Данилевский, – мы все должники перед Пургиным. Отпуск – это первое. Второе – хватит парню ютиться на диване в отделе. Он же стал редакционным жителем, осталось только оформить коридорную прописку. Пошлем паспорт в милицию и шлепнем печать: «Прописан постоянно в коридоре «Комсомольской правды».

– С отпуском и квартирой согласен, – сказал главный, – давай дальше!

– Естественно, денежная премия – чтоб в отпуске Пургин не нуждался в хрустящей бумаге, и премия вещевая – Пургину надо купить хороший костюм – что-нибудь толковое из продукции Мосшвейпрома, строгого английского типа, и приличное. Чтобы борта не заворачивались.

– Может, лучше сшить? По мерке, на графе?

– Может, лучше и сшить, – согласился Данилевский, – еще надо купить или сшить пальто – строгое, элегантное, узкое, не то Пургин бегает в старом затрюханном бобрике – смотреть неудобно.

– Он же зарплату, как я понимаю, получает…

– Пургин к деньгам равнодушен, ему все равно, есть деньги у него или нет. И к одежде равнодушен. Так что пусть хоть редакция о нем позаботится.

– Согласен, – сказал главный. – Что еще?

– Одежда, обувь… Может быть, мебель в новую квартиру?

– Пусть будет и мебель.

– Теперь все. Что еще человеку надо?

– Кроме шоколада, – в тон добавил главный, – давай-ка, Федор, минометную батарею составим в шкаф, не то завтра перед техничкой придется краснеть.

В первой раз Пургин ехал в отпуск – никогда раньше не ездил, – на юг, к морю, в город с пальмами, с цветами, которые в Москве водятся только в ботаническом саду, но Пургин никогда не был в Ботаническом, – с яхтами и моторками, со свежей рыбой, продающейся с лотков прямо на набережной – как в Италии, в сказочной Ницце, или на каком-нибудь маленьком райском островке, затерявшемся в просторах теплого океана, с загорелыми девушками, похожими на южных русалок – город этот беспечен и весел, излечивает человека от любых душевных хворей.

Чем дальше на юг, тем ближе к поезду придвигались перроны, уставленные едой. Чего только не приносили в алюминиевых и эмалированных тазах звонкоголосые молодайки и столетние бабули с озорными глазами! Горячую рассыпчатую картошку, политую ароматными шкварками, терпко-острые огурцы, засоленные с перцем, смородиновым листом и чесноком, увертливые сопливые грибки, от одного только вида которых во рту собирается слюна, медовую черешню, ранние яблоки, моргулек и белый налив, клубнику, землянику и крохотные, первого cбopа кисловатые абрикосы, копченую рыбу и жареную телятину – к вагонам на станциях подплывало изобилие, о котором Пургин не подозревал. Он мало двигался, мало ездил, мало видел и думал, что страна продолжает жить на скудном пайке тридцать седьмого года, отмеченного засухой, неурожаем, холодом, но оказывается, двести граммов черняшки – ржаного, плотного хлеба с отвратительным вкусом и картофеля, присыпанного солью, прошло, – страна если и ела картошку, то только с нежными грибками или донской осетриной.

Чем южнее оказывался поезд, тем больше выносили к вагонам продуктов. Пургин не видел такого количества еды.

В санатории Пургину выделили отдельную комнату – у него была путевка с розовой полосой – для привилегированных клиентов, обычные же клиенты жили в санатории по двое, по трое и даже по четыре человека.

Под крохотным балкончиком с фруктовыми лепниками плескалось море – до него было рукой подать, шум его не истаивал ни днем ни ночью, море посвечивало слабым таинственным мерцанием, рассыпающимся на волнах, как каша, Пургин первым делом понесся к нему, взвизгивая радостно, словно мальчишка, и ловя стиснутой грудью собственное сердце. Да, он сейчас добирал то, что когда-то не смог добрать, что было слизано прошлым, темным проулком и убогой матерью, незавидным детством.

Уже находясь в воде, Пургин обнаружил, что не умеет плавать, разучился – он слишком давно не видел воды, лет пять не был на реке, – забултыхался испуганно, чувствуя, что из-под него ушло дно, забил ногами и руками, хотел было заорать, но отчаянные гребки придвинули к нему берег; и он вновь ощутил ступнями твердь.

– Фу-у, – вздохнул он облегченно, ощущая, что в груди исчезло сердце – было оно, и вот его нет уже – сердце сбито страхом.

Поздним вечером, лежа в постели, он вспомнил Людочку и чуть не задохнулся от сладкой щемящей боли, от желания увидеть ее, вернуть все те часы, когда она сама пришла к нему в кабинет и предлагала остаться, прокрутить этот сюжет снова и пустить события в другую сторону. Людочка сама ложилась к нему в постель, а он, дудак надутый – есть такая глупая птица, слышали? – отказался. Счастливый билетик, видать, выдернул другой человек. Да не видать, а точно!

Сейчас бы он Комсомолочку не упустил.

Утро было тихое, жаркое, с одуряющей синью моря и белым парусом яхты, точно вписавшимся в окоем окна, как в раму – до боли знакомая рекламная картинка, уже набившая оскомину – Пургин ее видел много раз, он считал, что ее придумали, а оказывается, она есть на самом деле.

В столовой его посадили за столик с тремя девушками – две из них были комсомольские работницы из Подмосковья, одна – передовая ткачиха из Иванова, награжденная орденом, увидев их, Пургин понял, что с прекрасным полом проблем не будет.

Во второй половине дня небо вспучилось, потемнело, налилось гнилью, в темной плоти прорезался глаз, и в него предупреждающе просунулось слепое желтое бельмо солнца, но продержалось недолго, глаз вновь закрылся, бельмо слизнул с неба мазок темного века; по макушкам кипарисов пронесся шквал, послышался треск срубаемых верхушек, море приподнялось и с визгом покатилось на берег.

Пургин опасался, что первый же удар выколотит все стекла, но дом выдержал накат, и хотя море от этого взъярилось еще больше, удары стали сильнее, Пургин понял, что море не только ничего не покалечит – ни одна капелька не дотянется до здания.