След тигра - Андрей Воронин

Тропа представляла собой неровный ряд вешек, торчавших из воды на приличном расстоянии друг от друга. Стоя у самого ее начала, можно было видеть всего три из них. Вешки можно было не заметить, и Глеб нашел их только потому, что старательно искал нечто именно в этом роде. Убийца, оборотень, браконьер или Андрей Горобец — словом, противник — допустил незначительную ошибку, использовав в качестве вешек свежесрубленные ветки.. Очевидно, ему казалось, что таким образом он маскирует свою потайную тропу; на самом же деле именно покрытая молодой, уже успевшей слегка пожухнуть листвой ветка, ни к селу ни к городу торчавшая прямо из гнилой стоячей воды, привлекла внимание Сиверова. Присмотревшись, он увидел вторую, такую же ветку, потом еще одну и понял, что перед ним искомая тропа, ведущая к Каменному ручью. Пошарив в кустах на краю болота, Глеб наткнулся на длинную, небрежно отесанную березовую жердь — слегу. Толстый конец слеги был испачкан болотной тиной; установив жердь вертикально, Глеб пришел к выводу, что в самом глубоком месте тропы им придется брести, самое большее, по грудь в воде.

Он оглянулся на своих спутников и увидел привычную картину, которая сейчас почему-то показалась ему странной, как отражение в кривом зеркале. Они сидели на пологом склоне в нескольких метрах от края болота — угрюмый, заросший неопрятной седоватой бородой Тянитолкай чуть поближе к воде, а спокойная и сосредоточенная, несмотря на усталость, Горобец — немного выше по склону, за спиной у Тянитолкая, с карабином на коленях. Они почему-то напомнили Глебу конвоира и подконвойного; ему вдруг почудилось, что так оно и есть, что Тянитолкай в течение последних двух или трех суток идет вперед исключительно под угрозой выстрела в спину.

Глеб вздохнул, крепко зажмурился и снова открыл глаза. Он не спал уже три ночи подряд, держась только на своих таблетках, запас которых начал таять с внушающей опасения скоростью. «Надо бы как-то изловчиться и подремать, — подумал он, — а то уже всякая чепуха начинает мерещиться. А с другой стороны, за те три ночи, что я не сплю, никто не умер и не пропал — плохо, что ли? Долго я так не продержусь, но надо держаться, пока возможно. Вот прикончу этого психа, возомнившего себя тигром, тогда и отосплюсь. Иначе, задремав, можно и не проснуться. Или, проснувшись, обнаружить, что твоих спутников сожрали живьем, пока ты спал».

Это была правда: с тех пор, как Глеб впервые принял таблетку и устроил ночью пальбу, невидимый убийца, казалось, оставил их в покое. Может быть, он не рисковал приближаться к лагерю, пока Слепой ночи напролет торчал у костра с пистолетом и винтовкой наготове, а может, одна из выпущенных той ночью пуль все-таки зацепила его, и он где-то отлеживался, зализывая рану. «Чтоб ты там сдох, в своей берлоге, — мысленно пожелал ему Глеб. — Желательно от гангрены, но можно и от потери крови; Неважно, отчего, лишь бы сдох».

Он снова посмотрел на своих спутников, и странное ощущение, овладевшее им минуту назад, прошло. Они просто сидели там, где сели, когда Глеб заметил вешки, и никто никого не держал на мушке, и никто не обдумывал планы побега… Правда, Слепому тут же некстати вспомнилось, что Горобец уже сутки, с того самого момента, как переговорила с Тянитолкаем, держится в хвосте их коротенькой колонны, прямо за спиной у тезки, и карабин свой несет уже не за плечом, как раньше, а в руках, все время в руках…

Правда, на ее месте он сам вел бы себя так же. Тот, кто взялся указывать путь, — в данном случае он, Глеб Сиверов, — идет впереди, а начальник замыкает колонну — прикрывает тыл и следит, чтобы никто не отстал. В конце концов, вовсе не Евгения Игоревна виновата в том, что Тянитолкай сломался. Если бы это у нее не выдержали нервы, если бы не она, а Тянитолкай шел позади, настороженно озираясь по сторонам и держа наготове заряженный карабин, никто на свете, в том числе и Слепой, не счел бы это странным и тем более подозрительным. Неужели все дело в том, что Горобец — женщина? Получалось, что дело именно в этом, и Глеб пришел к неутешительному выводу: мужской шовинизм действительно существует, и пройдет еще очень много времени, прежде чем равноправие полов перестанет быть просто бумажной декларацией.

— Ну, господа ученые, — сказал он преувеличенно бодрым тоном, аккуратно кладя выпачканную влажной тиной слегу на траву, — как вы относитесь к водным процедурам? А также к лечебным кровопусканиям? — добавил он, подумав. — Пиявок здесь должно быть просто невообразимое количество…

— Пиявки? — Горобец передернула плечами. — Ненавижу эту мерзость! Впрочем, насколько я понимаю, другой дороги к Каменному ручью просто не существует. Ты молодец, Федор. Без тебя мы бы ни за что не нашли эту тропу. В общем, идти так идти.

— А ты, Глеб Петрович, как считаешь? — обратился Сиверов к Тянитолкаю, чтобы соблюсти видимость демократии.

— Глеб Петрович тоже считает, что иного пути у нас нет, — ответила вместо Тянитолкая Евгения Игоревна.

Тянитолкай повернул голову и долго смотрел на нее через плечо. Густая сетка накомарника скрывала выражение его лица, но Глеб мог бы поклясться, что Тянитолкай смотрит на Горобец с ненавистью. На ту самую Евгению Игоревну Горобец, свою любимую начальницу, за которую в начале пути он и его коллеги готовы были кого угодно разорвать в мелкие клочья. Правда, с тех пор многое изменилось, так что у Тянитолкая, пожалуй, и впрямь имелись причины не испытывать по поводу предстоящей прогулки особого энтузиазма.

— Да, — медленно произнес: Тянитолкай, поворачивая к Глебу закрытое сеткой лицо, — я просто в восторге. Всю жизнь мечтал искупаться в трясине. А если это никакая не тропа, а очередная ловушка? Сунемся туда и утонем к чертовой матери, как выводок котят в унитазе.

Глеб не ответил. Такая мысль приходила ему в голову, но он ее отверг, потому что, если прохода через болото не существовало, вся эта история просто теряла смысл. Конечно, проход мог оказаться совсем в другом месте. Но не мог же противник считать их полными, безнадежными кретинами, которые очертя голову ринутся прямиком в трясину, едва увидев воткнутые им ветки? Да и как бы он их воткнул, если бы здесь нельзя было пройти?

— Ну что, — сказала Горобец и завозилась, вставая, — пойдем?

Глеб посмотрел на часы и перевел взгляд на солнце, которое уже начало заметно клониться к закату.

— Нет, — сказал он. — Думаю, сегодня нам соваться в болото не стоит. Ему конца-краю не видно, а дело к вечеру. Не хотелось бы ночевать, стоя по пояс в этой жиже.

— Дурак-дураком, а жить-то все равно хочется, — прокомментировал его слова Тянитолкай.

Глеб не стал отвечать на этот вздорный выпад, но позже, когда они уже оборудовали стоянку и Горобец ненадолго отлучилась по каким-то своим делам, он подсел к Тянитолкаю и дружеским тоном сказал:

— Ну, ты чего, Петрович? Чего приуныл? Болота не видал? Не волнуйся, пойдем аккуратно. Все будет в порядке, я тебе обещаю.

— Дурак ты, композитор, — ответил Тянитолкай, тщательно оборачивая полиэтиленовым пакетом последнюю пачку «Беломора». — Жил дураком и дураком помрешь. Это я тебе обещаю, — передразнил он Глеба, сделав сильное ударение на слове «я».

— Быстро ты скис, — сказал ему Глеб. — Я даже не ожидал.

— Я не скис, — неожиданно спокойно ответил Тянитолкай, — я просто загрустил. Шекспир, кажется, сказал, что в великом знании — великая печаль.

— А, — сказал Глеб, — вон что. А я, глядя на тебя, почему-то все время вспоминаю Лопе де Вега: кто мало видел, много плачет. Тянитолкай быстро повернул к нему завешенное накомарником лицо.

— Гляди, какой начитанный!

— Нет, — возразил Глеб. — Это я просто телевизора насмотрелся. «Собака на сене». Помнишь? Боярский, Терехова…

— Не помню, — огрызнулся Тянитолкай. — Я телевизор не смотрю, некогда мне ерундой заниматься.

— А что ж ты по вечерам-то делаешь?

— Не твое дело, композитор.

— Книжки, небось, читаешь, — предположил Глеб, старательно закрепляя образ туповатого спецназовца, из которого чуть было не вышел. — Накапливаешь знания, чтоб потом смотреть вокруг с чувством глубокой скорби. Может, поделишься своими знаниями, из-за которых уже третий день гавкаешь на всех, как собака?

— С тобой, что ли, делиться? Перетопчешься… Служи себе потихоньку, лижи начальству зад. Тем более что другого такого случая тебе в жизни не представится: вроде и зад лижешь, и удовольствие при этом получаешь. Зад-то очень даже ничего…

— Э, приятель, — разочарованно протянул Глеб, — да ты, я вижу, совсем скис. Несешь, сам не знаешь что… За такие слова на Большой земле людям морды бьют.

— А ты не стесняйся, — сказал Тянитолкай. — А лучше сразу пристрели. Вот увидишь, от начальства тебе за это благодарность выйдет. Горячая и влажная… Я, видите ли, не знаю, что несу! Я-то знаю, а вот ты…

Он замолчал, потому что к костру вернулась Евгения Игоревна. Присев у огня, она некоторое время пристально разглядывала Тянитолкая, словно пытаясь прочесть по его лицу, много ли он успел сказать Глебу. Все-таки между ними в последние дни что-то происходило, но вот что именно, Сиверов понять не мог, как ни пытался.