Пикассо - Роланд Пенроуз

Растущее отчуждение между Пикассо и женой мучительно давало о себе знать. Существует много свидетельств того, что в период между 1932 и 1936 годами он стремился обрести полную свободу. Утверждалось, хотя и ошибочно, что на какое-то время он перестал писать картины вообще. Действительно, число полотен, созданных после 1933 года, уменьшилось, и это одно из доказательств переживаемого им в то время мучительного внутреннего кризиса. Но для Пикассо жизнь означала прежде всего работу, и, как обычно в периоды кризисов, его талант находил новые формы выражения.

Летом 1933 года после короткого пребывания в Каннах он возвратился на несколько недель в Барселону, а в следующем году совершил длительную поездку в Сан-Себастьян, Мадрид, Толедо и Эскориал. Он возвратился в Париж из своей второй поездки на родину полный впечатлений, и, как это случилось после поездки в Испанию в 1918 году, коррида вновь становится темой его картин. В них движение, цвет и проявляемые тореадором бесстрашие и мастерство показаны в еще более экспрессивной форме, чем в работах прошлых лет.

В 1927 году Воллар договорился с Пикассо, что тот выполнит серию гравюр (к 1937 г. их численность достигла 100 листов). В них он широко использует мифологические образы для передачи драматизма окружающей жизни и внутреннего надлома.

В 1913 году, в период всеобщего увлечения кубизмом, Аполлинер указывал на «порожденных воображением Пикассо чудовищ, напоминающих полубогов Египта». В серию гравюр, выполненных по заказу Воллара, врывается новое внушающее ужас создание — минотавр, ощупью бредущий в темноте, изрыгающий к небесам вопль, в белых глазах которого застыло ощущение смерти.

Странная связь между Пикассо и животными прослеживается на протяжении всей его творческой жизни совершенно четко. Создается впечатление, будто он никогда не расставался с ними. Они присутствуют в его доме как знакомые привидения. Присущие им качества — символы любви и ненависти — характерны и для человеческих существ. К минотавру художник проявляет такую же привязанность, как и к сменявшим друг друга собакам, вечно возившимся под столом в столовой художника. Пикассо признавался, что в период создания головы быка у него перед глазами часто стояла голова его любимого эрделя Эльфа.

В течение многих лет Пикассо имел обыкновение уезжать на лето к Средиземному морю. Лето 1935 года стало исключением — он остался в городе. Его не тянуло вернуться в места, где он по привычке предавался пустому времяпровождению с именитыми знакомыми. В письме Сабартесу, который вернулся в Испанию после многих лет жизни в Америке, он признавался: «Я один дома. Можешь себе представить, что произошло со мной и что меня ожидает…» Наряду с неизбежными неприятностями, последовавшими вслед за разрывом с Ольгой, появилось утешение, которое тем не менее грозило усложнить положение: Мария-Тереза родила дочь. Они дали ей имя Мария Консепсьон, называя ее в семье просто Майя.

Ввиду этих двух обстоятельств Пикассо, как это было ни неприятно ему, обратился за консультацией к юристам. Он видел выход из положения в том, чтобы развестись с Ольгой и создать новую семью с Марией-Терезой. Но процедура развода лица, имевшего испанское гражданство, от которого он не собирался отказываться, была настолько сложна, что идея не могла быть осуществлена. Предпринимаемые через юристов неудачные шаги так сильно измотали его, что какое-то время он не мог заставить себя подняться в студию, где все столь живо напоминало ему о прошлом.

Бог-рогоносец

Осенью Пикассо покинул Париж, чтобы найти уединение в Буажелу, где, как он надеялся, он мог бы продолжить работу над скульптурами и полотнами, не ощущая навалившегося на него груза проблем, и прежде всего предаться новой охватившей его страсти, приносившей удовлетворение, которого он не получал теперь от своей привычной работы. Весть о том, что Пикассо исследует еще одну незнакомую для него область искусства — литературу, — спустя несколько месяцев дошла до матери. «Говорят, теперь ты сочиняешь. Я верю, что ты можешь все, — с обычной для нее гордостью за сына пишет она ему в одном из своих писем. — Если кто-нибудь вдруг скажет мне, что ты произносишь проповеди с амвона, я поверю этому». Но в течение многих месяцев Пикассо никому не показывал своих записей в маленьких зеленых блокнотах. Стоило кому-нибудь войти в комнату, он тут же прятал их.

Постоянное желание поделиться своими мыслями с другими побудило его познакомить нескольких близких друзей с отдельными своими заметками. В ходе нового увлечения его неудержимо влекло перемешать порой разные виды искусства — нарисовать, например, поэму и сочинить картину. Поэтому при создании одного из своих первых литературных произведений, которое никогда не было опубликовано, он использовал цветные пятна для воспроизведения объектов. Позднее, отказавшись от этой идеи, он возвращается к языковой форме, подчеркивая, однако, зрительные образы в словах и используя собственную пунктуацию, состоявшую из тире различной длины для разъединения фраз. Но эта уступка грамматическим правилам вскоре показалась ему ординарной. Как он объяснил Браку, пришедшему однажды к нему на обед на улицу Боэси, он рассматривал пунктуацию как нечто вроде «плавок», прикрывающих интимные части «литературного тела». В дальнейшем он отказывается от пунктуации вообще. Слова соединялись друг с другом сами по себе, словно положенные друг на друга без раствора кирпичи, которые образовывали стену.

Нежелание Пикассо показать кому-либо свои стихи объяснялось частично тем, что он не питал иллюзий в отношении их качества. Даже в зрелые годы он стеснялся показывать друзьям что-либо из написанного. Кроме того, он не хотел признавать, что работа закончена, и не любил, когда кто-нибудь наблюдал за ним в момент творческого процесса. Другая трудность состояла в том, что большинство его друзей не могли понять его стихов, потому что они были написаны на испанском языке. К счастью, в ноябре 1935 года Сабартес по приглашению Пикассо приехал в Париж. Он поселился в полупустой квартире своего друга. Старый друг как никто другой смог понять не только смысл стихов художника, но и обстоятельства, подтолкнувшие его к этому новому виду самовыражения. Вскоре после приезда Сабартеса Пикассо вслух поделился с ним своими сокровенными мыслями, выраженными в стихах, затем сделал это для друзей-испанцев, пришедших их послушать, и в заключение дословно перевел свои стихи для других, присутствовавших при чтении. Первыми, кто охотно принял его приглашение послушать стихи, были поэты-сюрреалисты, которые высоко ценили в поэзии спонтанность и не скованную канонами форму. Бретон, всегда преклонявшийся перед Пикассо, с восторгом отозвался о сочинении художника. Несколько месяцев спустя оно было опубликовано в специальном номере «Художественных тетрадей» с прекрасным предисловием Бретона. Он обратил внимание на стремление Пикассо как художника «воплотить в жизнь все, что имеет отношение к музыке». «Благодаря этому, — продолжал он, — мы ощущаем его желание найти полное выражение охватившим его чувствам, что заставляет его, по сути, стремиться компенсировать ограниченность одного вида искусства с помощью другого».

Сабартес также вспоминал, как однажды утром, когда он накрывал на стол их скромный холостяцкий завтрак, Пикассо появился из соседней комнаты и, обращаясь к другу, сказал: «Смотри, вот твой портрет». В отличие от других портретов, этот был создан из слов.

Для Пикассо новая страсть не представляла собой хобби или преходящее увлечение. Она являлась средством передать словами его глубокие зрительные ощущения. Он стремился тесно соединить различные средства выражения, как он сделал это когда-то в живописи и скульптуре. Написанные им стихи подобны монолитным блокам, созданным из слов, в каждом из которых, как в кристалле, отражаются их отдельные грани. «Поэзия столь же пластична, сколь поэтична живопись», — любил говорить он.

Сквозь яркий калейдоскопический поток образов можно увидеть, как близок Пикассо к окружающей реальности. Цвет играет важное значение, идет ли речь о насилии или нежности. «Внемли в детстве тому мгновению когда белизна голубых воспоминаний граничит с поразительной голубизной ее глаз и фиолетовые блики на серебристом небе незатуманенным взглядом ложатся лазурью на чистый лист бумаги который вдруг голубеет под синевой твоих чернил и ты утопаешь в ультрамариновом тумане мечтаний и окруженную голубым покоем невинность лишь зелеными брызгами потревожит волна ударившаяся о темно-зеленую стену и окропившая ее салатовой страстью и повлекшая за собой мутно-желтые воды забытья на край зеленой прохлады где веет песчаный ветер и его завывание отзывается эхом в полуденном зное земли».

Углубленный в себя, Пикассо не утруждается объяснением своих образов. Они — прямое воспроизведение его мыслей, вызванных одновременно чувствами, подсказанными непосредственным окружением, и воспоминаниями, часто берущими начало в прошлом, а в ряде случаев в детстве. Со спонтанно рожденными образами перемежаются мысли, свидетельствующие о его постоянной внутренней неудовлетворенности.