Таков мой век - Зинаида Шаховская

«Как только группа крестьян направлялась в сторону замка, часовой феодалов, стоящий на посту с подзорной трубой около пруда, где поили скот, бросался бегом к обители последних Могикан. Будили князя, и его сиятельство натягивал грязные свои сапоги (после февраля 1917-го их больше не чистили, не только в знак траура, но еще и потому, что при нынешних обстоятельствах так они выглядели благонадежнее). Не торопясь, ибо он терпеть не мог никакой спешки, князь спускался по «красному крыльцу» к куче навоза, специально приготовленной для подобных случаев. Горничная подавала ему вилы, которые он тотчас же вонзал в навоз. За этим его и заставали крестьяне, в облике настоящего батрака, и, успокоенные, поворачивали назад, приговаривая: «Он знает не хуже нас, как пахнет навоз»».

Таким вот образом обнажались все маленькие хитрости последних Могикан, стремящихся выжить в новом для них мире, и, вполне возможно, наш «Матовский вестник», управляемый властной рукой Дмитрия, стал бы лет через сто историческим памятником. Но красные солдаты, равнодушные к истории, которую сами творили, предали его искупительному огню, не задумываясь о том, что народные комиссары могли бы, вероятно, почерпнуть оттуда лишние доказательства для обвинения нас в контрреволюции.

Он довольно внушительно выглядел, этот журнал, и на его обложке, не опасаясь «красного прилива», красовался герб Шаховских и девиз, весьма подходящий к обстоятельствам:

«Cum benedictione Dei nihil me retardat»[30].

«Бывшие» не отрекались от своих корней.

Все было событием в нашем застывшем мире. Как-то раз, провалившись в свежевыпавший снег, я чуть не замерзла в поле, недалеко от матовской дороги, метрах в пятистах от нашего скотного двора. Лай моей собаки привлек внимание случайно проезжавшего по дороге мужика. Он посадил меня в свои сани и, совершенно обессиленную, привез домой, где меня крепко натерли медвежьим салом, превосходным средством от переохлаждения. Тем временем моего спасителя потчевали на кухне блинами. Потом мы спустились к нему и любовались тем, как этот маленький человек (он был не из местных) уничтожал блины (видимо, было это на Масленицу). Поев, он погрузил обе руки в тарелку с оставшимся маслом и, чтобы добро не пропадало, вытер их о свои довольно длинные волосы. С тех пор, до самого нашего отъезда, «Желтенький» — таков был цвет его тулупа — заворачивал к нам каждый раз, когда проезжал через Матово. Лексикон его был весьма ограничен: кажется, кроме эхов и охов, я никогда ничего другого от него не слыхала.

Но прежде Масленицы было Рождество, надо было его отпраздновать. Несмотря на неодобрение отца, не любившего шутить с законом, мы отправились в Гремячево, к кулачке по имени Вера, закупить на уже черном рынке разнообразные вкусные вещи, которых не было в продаже. Но у Веры все это имелось в изобилии, в том числе икра и красная рыба. Была у нас и елка и даже подарки, как будто ничего и не произошло.

Как благодарна я своей памяти, что сохранила она такие обыденные, но такие драгоценные картинки последних месяцев, проведенных нами в Матове!

После Рождества наступили святки, продолжающиеся до Крещения. Это время всевозможных фольклорных обрядов — так велит традиция. Вот плавает свечка в ореховой скорлупке, путешествует по большому тазу, к краю которого прилеплены бумажки, на них написаны наши желания; если свечка приблизится настолько, чтобы бумажку поджечь, то желание исполнится. В другой раз Лидия, повеселевшая с тех пор, как появился ее Карл, просит у моей матери разрешения поехать ряжеными в Матово, как того требует обычай. Вместе со слугами, большой гурьбой мы набиваемся в четверо саней. Анюта разрисовала мне лицо жженой пробкой; я наряжена трубочистом, остальные подручными средствами превратили себя в цыган, медведей, чертей.

И с той, и с другой стороны вырубка матовской рощи давно позабыта. В селе нас встречают с восторгом. В избах, куда мы заходим, поднимается веселый переполох, все делают вид, что нас не узнают, что пугаются страшилищ, которых мы изображаем.

И вот обратный путь по белой равнине. В мои розвальни уселись Карл, Лидия и Василий. Но вожжи в руках у меня, и я направляю лошадей вслед за передними. Внезапно все сани разлетаются в разные стороны. Это игра: нужно взять такой крутой поворот, чтобы кто-нибудь, застигнутый врасплох, выпал из саней в снег.

Ночь, полнолунье, мир сверкает под серебристым светом луны; снег укрывает завтрашние хлеба. Копыта мерно стучат по насту, от лошадиных ноздрей поднимается пар. Сидящий рядом со мной Василий запевает «Чубчик»:

Эх, Сибирь! Сибири не боюсь я,Сибирь ведь тоже русская земля!Вейся, вейся, чубчик кучерявый,Развевайся, чубчик, по ветру.

В этой Сибири, в этой русской земле, о которой он поет, скоро сотни таких Василиев узнают горе и найдут смерть, но песнь льется, сани летят, полозья тихо скрипят по снегу. На душе у меня радость и мир, руки мои твердо держат вожжи, а лошади бегут к дому — единственному дому, который могу я назвать своим.

Так вступили мы в 1918 год и в конце января узнали о рождении Красной Армии. Это не было неожиданностью. Сопротивление повсеместно нарастало, всюду завязывалась борьба.

Будучи крохотной частицей бывшей России, мы мозолили глаза неокрепшим местным властям. Не успела еще наступить весна, как в наши слишком спокойные, по мнению некоторых, края были присланы «пропагандисты».

У моих родителей всюду были друзья и преданные им люди. Отец, тот решил просто игнорировать новый режим, в то время как мать, тоже совсем не вмешиваясь в политику, прилагала все силы, чтобы защитить наше право оставаться в Матове. Ее смелость, умение говорить, авторитет, которым она пользовалась у окружающих, делали ее врагом номер один для местных властей. Вместе с тем узы, связывающие помещиков и крестьян, казались еще очень прочными.

В эмиграции мне не раз приходилось слышать рассказы, подтверждающие, что мои родители не являлись исключением; нельзя не признать, что в те времена крестьяне вели себя не одинаково по отношению к потомственным помещикам и к тем, кто приобрел свои имения сравнительно недавно. В той же Тульской губернии родители князя Оболенского[31] (он возглавляет сегодня журнал «Возрождение») были, как и мы, взяты под защиту крестьянами, в то время как отец писателя Я. Горбова, который там же купил себе имение незадолго до войны 1914 года, был изгнан из него крестьянами сразу после начала революции.

Так или иначе, новый режим, устав ждать от крестьян желательных ему действий, решил ускорить события и послал опытных пропагандистов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});