Андрей Платонов - Алексей Варламов

«Беспамятная, неистовая сила матросов почти вся полегла трупами — поперек мертвого отряда железнодорожников, но из белых совсем никто не ушел. Маевский застрелился в поезде, и отчаяние его было так велико, что он умер раньше своего выстрела».

Умирают военные и гражданские, старые и малые, мужчины и женщины, и все же смерть, сколь бы богатый урожай ни собрала она на Русской земле, не подавляет жизни — в «Сокровенном человеке» меняется угол зрения, и таинство смерти становится продолжением таинства жизни.

«Ни у кого не успела замереть кровь, разогнанная напряженным сердцем, и тело долго тлело теплотой после смерти. Жизнь была не умерщвлена, а оторвана, как сброс с горы.

У Афонина три пули защемились сердцем, но он лежал живым и сознающим. Он видел синий воздух и тонкий поток пуль в нем. За каждой пулей он мог следить отдельно — с такой остротой и бдительностью он подразумевал совершающееся.

„Ведь я умираю — мои все умерли давно!“ — подумал Афонин и пожелал отрезать себе голову от разрушенного пулями сердца — для дальнейшего сознания».

Это метафизическое, философское измерение в «Сокровенном человеке» не отменяло тревожности, полемичности, социальности, прямого несогласия с тем, что делалось и делается вокруг — повесть благодаря пуховскому здравомыслию вызывающе сатирична, но хорошо чувствуется, что вещь написана на внутреннем преодолении тамбовской, город-градовской духоты и абсурда, на выходе в русское степное пространство, которое успокаивает в страдании и увеличивает радость в душе не только героя, но и его создателя.

В ней получают новое, живое развитие вечные платоновские мотивы, например, мотив странничества, который соединяется с сокровенной платоновской эротикой, и вовсю начинает звучать ни на что не похожий голос его горла, гортани: «Пухов шел, плотно ступая подошвами. Но через кожу он все-таки чувствовал землю всей голой ногой, тесно совокупляясь с ней при каждом шаге. Это даровое удовольствие, знакомое всем странникам, Пухов тоже ощущал не в первый раз. Поэтому движение по земле всегда доставляло ему телесную прелесть — он шагал почти со сладострастием и воображал, что от каждого нажатия ноги в почве образуется тесная дырка, и поэтому оглядывался: целы ли они?

Ветер тормошил Пухова, как живые руки большого неизвестного тела, открывающего страннику свою девственность и не дающего ее, и Пухов шумел своей кровью от такого счастья.

Эта супружеская любовь цельной непорченой земли возбуждала в Пухове хозяйские чувства. Он с домовитой нежностью оглядывал все принадлежности природы и находил все уместным и живущим по существу».

В этом фрагменте наверняка очень много личного, самому Платонову свойственного. Нет сомнения в том, что так написать можно было, лишь глубоко почувствовав плотскую связь между человеком и землей, причем не просто как древний фольклорный архетип, а пропустив через собственные душу и тело, открыв заново, вспомнив, вернувшись и благодаря этому придав словам новое, иногда противоположное значение. Так сладострастие в «Сокровенном человеке» — не только проявление похоти («сладострастие размножения»), а освобождение от трусости («сладострастие мужества») или от мещанства («сладострастие странничества»).

Повесть начинается с хрестоматийно известных строк о том, что Фома Пухов колбасу резал на гробе жены, ибо естество свое берет, но уже после того, как прошло немало времени, после того, как Пухов поучаствовал в стычках с белоказаками, вступил в Красную армию, сплавал по Черному морю по маршруту Новороссийск — Керченский пролив — Новороссийск и отработал четыре месяца старшим монтером береговой базы Азово-Черноморского пароходства, автор снова возвращается к образу умершей от не сделанного вовремя «капитального ремонта» женщины, о которой ее муж не переставал думать, которая присутствовала в его жизни всегда и он оставался ей физически верен, отбиваясь от тех, кто хотел «его женить и водворить в брачную усадьбу». Это ее смерть и утрата дома, а не желание стать красным дворянином сорвала его с места и погнала по белу свету, заставляя соотносить случившееся с общим ходом вещей и превращая его в своеобразного бродячего философа. Недаром «Страной философов» называлась повесть в одном из своих первоначальных вариантов.

Фома Пухов, этот, казалось бы, веселый, неунывающий человек, этот Василий Тёркин Гражданской войны, ерник, шут и балагур — чего стоят его фантастические рассказы о войне как пародия на молодую советскую баталистику («Ночью Пухов играл с красноармейцами в шашки и рассказывал им о Троцком, которого никогда не видел: — Речистый мужчина и собою полный герой!»), этот, по выражению критикессы Раисы Мессер, «искатель, враль, забияка, стихийник и растерянная душа, он живет вслепую», — на самом деле человек глубоко закрытый и зоркий, и автор не сразу, а постепенно, чередуя внешнее с внутренним, событийное с психологическим, раскрывает душу своего героя, чья роль в повествовании гораздо важнее, глубже, проникновеннее функции добросовестного очевидца и участника исторических событий. Благодаря его восприятию создается философский пейзаж, пронизанный печалью, любовью и той мерой человечности, какой не было, пожалуй, ни у одного из предшествующих Пухову платоновских персонажей.

«Пухов глядел на встречные лощины, слушал звон поездного состава и воображал убитых — красных и белых, которые сейчас перерабатываются почвой в удобрительную тучность.

Он находил необходимым научное воскрешение мертвых, чтобы ничто напрасно не пропало и осуществилась кровная справедливость.

Когда умерла его жена — преждевременно, от голода, запущенных болезней и в безвестности, — Пухова сразу прожгла эта мрачная неправда и противозаконность события. Он тогда же почуял — куда и на какой конец света идут все революции и всякое людское беспокойство. Но знакомые коммунисты, прослушав мудрость Пухова, злостно улыбались и говорили:

— У тебя дюже масштаб велик, Пухов; наше дело мельче, но серьезней.

— Я вас не виню, — отвечал Пухов, — в шагу человека один аршин, больше не шагнешь; но если шагать долго подряд, можно далеко зайти, — я так понимаю; а, конечно, когда шагаешь, то думаешь об одном шаге, а не о версте, иначе бы шаг не получился.

— Ну, вот видишь, ты сам понимаешь, что надо соблюдать конкретность цели, — разъяснили коммунисты, и Пухов думал, что они ничего ребята, хотя напрасно бога травят, — не потому, что Пухов был богомольцем, а потому, что в религию люди сердце помещать привыкли, а в революции такого места не нашли.

— А ты люби свой класс, — советовали коммунисты.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});