Переселенцы - Дмитрий Григорович

– Знамо, мы им не родные, а все бы в толк надо взять… Мне ничего – я здоров, хоша и добре тяжко так-то по жаре идти; а вот о тебе нет им нуждышки… Ты, Миша, как пойдем, дай мне свой мешок, я понесу его.

– Не осилишь; и с своим-то насилу управляешься… Вот как, Петя, – подхватил вожак Фуфаева, – как шли мы это сюда, так, кажись, еще бы одну версту – тут бы и смерть моя; так грудь заломило, так заломило… уж оченно добре замучился…

– Ты, Миша, потерпи еще маленько, – перебил Петя, взглянув за угол и понижая голос, – вот маленечко еще подрастем… вот теперь лето… а там зима, а там опять лето, тогда мы уж большие вырастем, – подхватил он с оживлением, – помнишь, о чем мы с тобой говорили… то и сделаем; они нас тогда не догонят. Станем везде спрашивать: я ведь деревню-то свою помню – Марьинское прозывается… Придем домой… у меня мать то-то добрая! Ну и станем жить вместе… Потерпи только до другого лета.

Миша тоскливо опустил голову и провел несколько раз ладонью по лбу, покрытому крупными каплями пота.

– Может, ты уж тогда один – без меня пойдешь, – сказал он, задумчиво глядя на пыльную, обожженную солнцем дорогу.

– А ты-то что ж? Нет, я один без тебя ни за что не пойду; идтить, так уж вместе! – возразил Петя.

– Ну, а как я умру? – вымолвил Миша.

Петя посмотрел на него с удивлением.

– Мне и так все думается, – продолжал Миша протяжным, слабым голосом, – иду так-то с вами и думаю: «ну, как они меня бросят… ну, как умру я один на дороге?..» Другой раз насилу ноги волочу, а как вспомню об этом, так даже душа вся затрясется… А может, и лучше помереть-то, право: ведь уж хуже теперешнего не будет; стало, все одно… Я чай, ты, Петя, обо мне тогда пожалеешь?

Петя схватил его за руку, но в самую эту минуту ему послышался шорох за углом, и он поспешил заглянуть туда.

– Миша, – сказал он, дергая товарища за руку, – глянь-кась, глянь… Ведь Верстана-то нету, и дядя Мизгирь также встал; оба ушли.

Миша приподнялся и посмотрел за угол. На том месте, где лежали Верстан и Мизгирь, виднелась только стоптанная трава и мешки, служившие подушкой старым нищим. Шорох, слышанный Петей, произведен был, вероятно, головою Фуфаева, которая скатилась с мешка; раскрытый рот и выражение сладостного самозабвения на багровом лице его, усеянном мухами, показывали, что он не думал даже пробуждаться.

– Куда же те-то ушли? чудно что-то! – прошептал Миша.

Петя подмигнул ему и погрозил пальцем, давая знать, чтоб он молчал. И оба, припав к плетневой стене, стали пробираться на другую сторону риги, но не с того бока, где лежал Фуфаев, а с противоположного. Так достигли они угла, который отвечал углу, за которым они сидели; притаив дыхание и крепко прижимаясь друг к дружке, оба мальчика выглянули за угол. Тень, падавшая с кровли, рассекала пополам сморщенную, сгорбленную фигуру дяди Мизгиря, так что одна половина фигуры оставалась в тени, другую ярко охватывало солнце; он сидел, расставив ноги; перед ним лежала тряпка; на ней сверкали пригоршни две медных и серебряных монет, которые старик разложил маленькими столбиками: гривенники с гривенниками, пятаки с пятаками и т. д.; две старые, замасленные пятирублевые ассигнации покоились на левом колене нищего; они, казалось, особенно его занимали; выставив вперед дрожащие, скорченные пальцы левой руки, он не переставал загибать их указательным пальцем правой руки, поминутно сбивался, начинал снова, пожимал губами и заботливо потряхивал головою, не обращая внимания на солнце, которое било ему в самое темя.

Миша и Петя никогда не видали столько денег; то, что находилось в платке и на колене старика, казалось им неисчислимым сокровищем. Они считали до сих пор дядю Мизгиря самым бедным из трех нищих; он казался таким жалким и несчастным, безропотно сносил всегда насмешки Фуфаева, терпел с покорностью грубое обращение Верстана, он вечно молчал, и если говорил когда, так для того разве, чтоб жаловаться на бедность. Как ни были удивлены мальчики, любопытство их не столько было, однако ж, возбуждено стариком и его сокровищем, сколько присутствием Верстана за спиною дяди Мизгиря.

Верстан оставался, по-видимому, в том самом положении, в котором подполз к товарищу. Упершись ладонями в траву, выставив над плечом старика огромную свою голову, покрытую серыми взбудораженными кудрями, он с такою жадностью выкатывал глаза на деньги, что над зрачками его виднелись даже окраины белков. Лицо его было так страшно в эту минуту, что Петя почувствовал холод в спине. Невольный ужас, в котором не могли они дать себе ясного отчета, овладел обоими мальчиками; они поспешно припали к плетню, так же поспешно возвратились на прежнее свое место и несказанно обрадовались своей поспешности: не успели они сесть, как за углом раздался голос Верстана; минуту спустя он вышел к ним и велел им надевать мешки и брать палки. Когда оба мальчика явились на место, выбранное нищими для отдыха, дядя Мизгирь еще не показывался.

– Ну, вставай, отряхивайся, полно нежиться, время идти! – говорил Верстан, толкая Фуфаева.

Фуфаев раскрыл глаза, обвел направо и налево белыми зрачками своими, снова закрыл глаза и, сладко улыбнувшись, перевалился на другой бок.

– Ишь его, собака, как разоспался! не растолкаешь никак! Да ну же, ну! – забасил Верстан, перекатывая Фуфаева с боку на бок, как кубышку.

– У-у-у-а! – промычал Фуфаев, закинул руки за спину, потянулся, раскрыл глаза, чихнул, сказал: «бывайте здоровы» и уселся на траву.

В это самое время из-за угла выступил дядя Мизгирь, сохранявший теперь более, чем когда-нибудь, жалкий, несчастный, униженный вид.

– Где был? По деревне, что ли, бродил? – спросил Верстан, сопровождая слова эти взглядом, который заставил Петю и Мишу переглянуться.

– Да так, ходил; думал, не подадут ли хлебушка… ничего не дали! – промямлил старикашка, тоскливо качая лысою головою.

– Врет, врет; а ты и поверил? – воскликнул, смеясь, Фуфаев, – чай, за углом сидел, деньги считал… Я, примерно, сон такой видел…

– Полно ты, окаянный! Ну, что пристал? какие деньги?.. – злобно пробормотал дядя Мизгирь, скорчиваясь и пожимаясь, словно жарили его на сковороде.

– Ладно, дядя, знаем! – подхватил Фуфаев. – Чур смотри только, коли помрешь, – а помирать тебе скоро надыть, не миновать, – смотри, мне клад-от оставь!

При этом слепой ударил в ладоши, вскочил на ноги, направился по голосу к старику и, ударив его по плечу, разразился отчаянно веселым смехом.

– Ну, полно балясничать-то, полно! – промолвил Верстан, надевая суму, – надо к завтрему вечеру поспеть на ярманку. Ну, братцы, пойдем!

Немного спустя нищие вышли на дорогу и начали удаляться от деревушки. Дорога шла гладкими, как ладонь, полями; вправо только, на дальнем горизонте, местность оживлялась синеватою лесистою каймою, которая тянулась и пропадала в неоглядном просторе. Хотя солнце несколько уже склонилось, но все еще пекло невыносимо; ни одна тучка, ни одно дуновение не освежали воздуха; пыль, подымаемая ногами нищих, вытягивалась длинными полосами и почти недвижно висела над дорогой. Зной и духота не действовали только на Фуфаева. Хохот, последовавший за его пробуждением, служил как будто выражением его расположения духа на весь остальной день; неугомонная, задорливая веселость его не прерывалась ни на минуту. Главным возбудителем неумолкаемой болтовни его был по обыкновению дядя Мизгирь. Наглумившись над ним досыта и истощив с этой стороны весь запас своего остроумия, он перешел к двум вожакам, прося их убедительно идти как можно шибче, уверяя, что это лучший способ для освобождения от стужи, которая, по словам его, была невыносима. Но так как Миша стал жаловаться на жар и усталость, то Фуфаев поспешил обратиться к Верстану.

Верстан шел позади всех; он до сих пор хранил упорное молчание и только изредка косился на старика Мизгиря. Хотя Верстан никогда не отличался разговорчивостью, однако ж Фуфаев нашел, что молчание товарища не предвещало ничего доброго: оно служило несомненным знаком нравственного расстройства. Всему была виною зазнобушка, которую оставила в сердце Верстана Грачиха. Фуфаев советовал не томить себя, советовал засылать скорей сватов: он не сомневался в успехе. Сватом поедет дядя Мизгирь на тройке пегих, которую дадут в первой деревне; сам Фуфаев вызывался быть дружкой. Но так как предложение это заслужило ему только тычок от будущего жениха, то он отложил свадьбу на неопределенное время и принялся рассказывать сказку:

– Шли три мужика, три Прокопа мужика, три Прокопьевича; говорили они про мужика, про Прокопа мужика, про Прокопьевича…

– Отойди! – досадливо крикнул Верстан и толкнул его так сильно, что чуть было с ног не сшиб.

Фуфаев остановился как будто в недоумении, почесал затылок, минут пять шел молча, как бы раздумывая о чем-то веселом; потом тряхнул мешком и, не обращая уже теперь никакого внимания, затянул козлиным своим голосом: