1945. Берлинская «пляска смерти». Страшная правда о битве за Берлин - Хельмут Альтнер

Подхожу к углу сарая, ложусь и начинаю ползти, как меня учили на плацу в казарме. Вскоре я уже рядом с первым убитым. Тут и гражданские, и члены гитлерюгенда, и остатки полка «Тридцатое января» — все они нашли здесь свое последнее пристанище, убитые главным образом выстрелом в голову. Путь среди них кажется мне бесконечным. Звуки боя, что доносятся из окопов впереди, ничуть не стали ближе. Неожиданно я останавливаюсь. Все, с меня довольно. Пусть уж лучше земля разверзнется и поглотит меня. Я осторожно описываю поворот, миллиметр за миллиметром. По моему лицу ручьями бежит пот, в черепе пульсирует боль, веки начинают дергаться, что обычно бывает со мной, когда я возбужден. Я должен, я просто обязан взять себя в руки. Наконец мне это удается, и я начинаю осторожно отползать назад. Ползу мимо убитых, и вскоре передо мной вырастает сарай. Я кое-как поднимаюсь на ноги, пробегаю несколько метров, затем сажусь и пытаюсь отдышаться.

Постепенно темнеет. Вечернее небо делается фиолетово-красным. Кажется, что даже оно теперь полыхает огнем, как полыхает уже несколько лет земля. Из окна полицейской школы с ревом вырываются две ослепительно-яркие полосы света. Это заговорила зенитка. Трассирующие пули устремляются бесконечным серебристым потоком к вражеским позициям. Зенитке отвечают дружным огнем минометы противника. Неожиданно темнота взрывается фонтанами. На несколько секунд они повисают в воздухе, затем медленно оседают на землю. Ночь сочувственно берет под свое крыло и мертвых, и живых. Она высится над нами словно некий огромный темный купол. Поток трассирующих пуль прерывается, зато во дворе начинают рваться снаряды. Есть попадания. Стены рушатся, окна разлетаются осколками. Криков раненых больше не слышно, их заглушает нескончаемый грохот канонады. Затем разрывы стихают. Даже в окопах становится тихо.

Я через двор иду к воротам, которые ведут на улицу. В сарайчике из рифленого железа мерцает огонек свечи. Слышится лошадиное ржание. Я заглядываю в щелку. Наш повар Эрих негромко, я бы сказал, даже нежно, разговаривает с тощей клячей. Блачек сидит на ящике из-под продуктов, уставившись в землю. Я открываю дверь, и они на мгновение поднимают глаза. Даже лошадь поворачивает голову в мою сторону, но затем вновь опускает. В сарайчике стоит теплый запах конюшни. Я сажусь рядом с Блачеком. Он, не проронив ни слова, слегка отодвигается, давая мне место. Постепенно мои глаза привыкают к тусклому свету. В углу вырисовываются очертания телеги. Стоит лошади махнуть хвостом, как пламя свечи начинает колебаться и грозит погаснуть. Эрих продолжает ласково беседовать с лошадью. Блачек все так же сидит и думает о чем-то своем. Иногда поблизости грохочет взрыв, и от этого дрожит земля. Свеча почти догорела и вот-вот потухнет. Ночь давит на нас свинцовой тяжестью. Слышно лишь, как работают лошадиные челюсти, как старая кляча перебирает копытами, как где-то снаружи рвутся снаряды, как где- то идет перестрелка. Иногда о металлические стены ударяются куски битого кирпича или осколки, и тогда стены начинают трястись, а лошадь испуганно ржать и от страха рыть копытами землю. Неожиданно дверь распахивается, и в дверном проеме темной тенью на фоне ночного неба появляется Эрих. Он чиркает спичкой, и темноту пронзает крошечная вспышка. Кляча ржет, обращаясь к своему хозяину, словно просит у него защиты. Мы зажигаем новую свечку.

Я встаю. У меня затекли ноги. Эрих дает мне винтовку. Я выхожу наружу и пересекаю темную площадь, которую продолжают простреливать минометы. Где-то впереди жилой дом полыхает огнем. Снопы искр летят во все стороны. Отовсюду доносится грохот. Я останавливаюсь у домика пожарной охраны. Мимо меня со свистом проносится одинокая пуля.

В темноте слышны голоса. Солдаты возвращаются усталой, тяжелой поступью. Между ними, словно потерянные, идут дети в серых касках и с оружием в руках. Они, пошатываясь, бредут мимо нас. Это возвращаются те, кто был на передовой. Я иду вместе с ними к гаражу. Туда уже пришел наш лейтенант, а с ним несколько бойцов, и теперь они сидят на соломе. Лейтенант говорит нам, что западный Шпандау будет сдан этой ночью. И все равно здесь останутся лежать тысячи мертвых.

Неожиданно пехота вновь открывает огонь. Мы хватаем оружие, выскакиваем на улицу и бесцельно стреляем в темноту. Неожиданно мы слышим крик: «Не стрелять! Это немцы!», однако стрельба стихает не сразу. Свет карманного фонарика выхватывает серые фигуры. Это бойцы нашей роты. Те, кто впереди, столпились вокруг чего-то. На земле лежит убитый. Я узнаю его. Это Штейнсцойфер — единственный сын своей овдовевшей матери. Как я ей об этом скажу? Ведь я так хорошо ее знаю. Она этого не переживет, ведь такой суровый удар судьбы сделает бессмысленной ее жизнь. Судя по всему, они возвращались из окопов, и у него еще оставались патроны. От усталости он машинально выстрелил в воздух, не подумав о том, что их могут принять за русских.

Одна за другой эти фигуры спешат назад. Из командного пункта боевого соединения «Шпандау- Вест» прибыл вестовой. Приказано отступать. Шпандау предстоит оставить до наступления полуночи. Я смотрю на часы. Сейчас почти одиннадцать. Затем мы все вместе выходим на улицу и строимся перед зданиями НАПОЛА. Сюда постепенно сходятся те, кому уходить последними — мальчишки, полицейские, пожарные и женщины в форме СС.

Наш боевой отряд, то есть наша рота, остается и будет удерживать последние позиции. Нам приказано прикрывать отступление, и сами мы можем отсюда уйти лишь с наступлением полуночи. Постепенно поток беженцев становится реже, и вскоре людской ручеек пересыхает совсем. Мы остаемся одни.

Огонь горящего здания бросает на улицу мерцающие блики, искажая тени деревьев и руин, отчего начинает казаться, будто они оживают. Медленно тянутся минуты. Время словно застыло на месте, лишь биение наших сердец отсчитывает мгновения. Постепенно нам становится не по себе. Страшно стоять в ночи, среди огней пожарищ, когда рядом с тобой дышит и пульсирует какая-то тайная жизнь. Мы как потерянные души садимся на корточки, усталые и опустошенные, и ждем.

Наконец мы оставляем здания НАПОЛА и проходим примерно триста метров вдоль линии отступления. Затем останавливаемся и переходим улицу. К нам подходит лейтенант и возвращает нам наши расчетные книжки. Правда, не все, у кого он их забрал днем, сейчас с нами. Наши ряды заметно поредели.

В течение дня было потеряно еще несколько жизней, и мы — те, кто пока остается в живых, видим в этом не чудо, а кару.

Откуда-то доносится окрик, отдаваясь эхом по пустой улице. Вдали гремит выстрел. Над нами на бреющем полете проносится самолет. Время тянется мучительно медленно. Я едва могу различить цифры и стрелки на моих часах.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});